сторонники запрета абортов, их лозунг гласил: «Даже зародыш — маленький хорват!» ХДС получала сильную финансовую поддержку от эмигрантских кругов (Pusic, 1997: 98). Туджман не раз повторял: «Мы сами решим судьбу Хорватии». Новое государство должно было стать «венцом неустанной многовековой борьбы хорватов за независимость и самоопределение». Туджман выступал и в защиту усташей:

Наши противники винят нас в том, что мы пытаемся воссоздать Независимое государство Хорватия, за которое сражались усташи. Они не понимают, что это государство не было создано фашистскими преступниками; оно отвечало историческим чаяниям хорватского народа в его стремлении к независимости. Хорваты знали о планах Гитлера по созданию нового европейского порядка (Silber & Little, 1995: 91).

В отличие от Милошевича, Туджман в выражениях не стеснялся. Однажды он публично заявил, что благодарен Господу за то, что его жена создана не еврейкой и не сербкой. Он утверждал, что хорваты являются частью Европы, в то время как «сербы принадлежат Востоку. Они люди Востока, как и турки… Несмотря на схожесть языков, мы не можем жить вместе» (Cohen, 1995: 211). Как можно было сказать такое о сербах, которые искони считали себя щитом христианской Европы в защите от турок! Партия Туджмана дышала ненавистью и к сербам, и к евреям, а сербы не могли допустить даже мысли о возвращении диктатуры усташей. Проект новой конституции обещал больший плюрализм, чем можно было ожидать исходя из предвыборной риторики:

Республика Хорватия является национальным государством хорватского народа и всех национальных меньшинств, которые являются гражданами Хорватии, включая сербов, мусульман, словаков, чехов, евреев [etc, etc]… которым гарантируется равенство со всеми гражданами хорватской национальности[86].

Конституция гарантировала равные права для всех нехорватов, однако хорватские сербы и мусульмане воспринимали это как ущемление своих политических прав. Когда-то они были «равными нациями» внутри самой Югославии, федеральные институции обеспечивали их коллективные национальные права. Теперь же они получали ущербный статус меньшинства, как чехи или евреи, которые по югославскому законодательству пользовались лишь личными гражданскими правами. Права личности недостаточны, необходимы коллективные конфедеративные или консоциональные права, — настаивали многие сербы. То же самое говорили хорватские националисты там, где они были национальным меньшинством. Лидер боснийских хорватов Мате Бобан заявил журналистам, что он не может согласиться с конституцией Боснии и Герцеговины, поскольку, «хотя она защищает индивидуальные права, она не защищает… права народа» (свидетельство по делу Бласкича, 24 апреля 1998 г.). К несчастью, у великих держав, и прежде всего у США, были либеральные конституции. Они верили, что гарантия личных свобод вполне достаточна для защиты национальных меньшинств. Они ошиблись. Сербы считали, что регионы с нехорватским большинством должны иметь политическую автономию (федерализм) или как этнические меньшинства пользоваться неограниченными правами в рамках общего государства (консоциативная модель). Но центральная власть не восприняла их аргументы в пользу коллективных прав в противовес индивидуальным. Европа не оказала никакого давления на Хорватию и практически никакого на Словению. Это тоже была ошибка. Тактика Туджмана сводила на нет возможность компромисса.

Большинство хорватских сербов проголосовало не за сербских националистов, а за реформированную коммунистическую партию или за центристские партии, которые Туджман рассматривал как основных соперников и поэтому не вступал с ними в диалог. Он стал политическим лидером, избранным демократическим большинством (42 % голосов дали ему 68 % мест в парламенте), и не считался ни с кем. Туджман заявил, что он выражает волю истинных хорватов через законно избранное парламентское большинство. Выражать мнение сербов было предоставлено маленькой сербской националистической партии, имевшей наибольшую поддержку в Сербской Краине. У этой партии в тот момент не было четко выработанной линии, там шла борьба с радикальной фракцией. Тем не менее партийные лидеры тяготели к конфедеративному протекционизму — автономии этого приграничного региона. Хорваты опасались, что за этим желанием кроется нечто более угрожающее — если приграничные сербы получат автономию, они смогут воспользоваться этим, чтобы воссоединиться с Сербией. Своими действиями Туджман лишь раздувал тлеющий конфликт, который вскоре приобрел географические контуры — Загреб против Краины. В этом конфликте, как указывает Роджерс Брубейкер (Brubaker, 1996), столкнулись уже не два этнических государства. Это было трехстороннее противостояние, в котором сошлись, по его словам, национализирующееся государство (Хорватия), национальное меньшинство (сербы) и этническая родина (Сербия). Вторые и третьи могли слиться в одно государство — Великую Сербию. Многих сербов также тревожил Закон о хорватском гражданстве 1991 г. В документе говорилось: «Гражданин Хорватии должен соблюдать законы и традиции Республики Хорватия и принимать ее культуру». Последние слова могли напрочь оттолкнуть сербов. Язык и государственная символика тоже отчуждали их от Хорватии. Хотя обе этнических группы говорят практически на одном и том же языке, они используют разную письменность. И если большинство сербов понимают латиницу, лишь немногие хорваты читают или пишут на кириллице. Официальным государственным алфавитом стала латиница, хотя местной администрации и школам в сербских районах разрешалось использовать и кириллицу. Это была уступка, но не равноправие двух языков. Язык и символика оказывают сильное эмоциональное воздействие. Новый флаг и герб Хорватии были древними государственными атрибутами, но в восприятии большинства югославов это была символика усташей, особенно ненавистная «шахматная доска», напоминавшая многим о фашизме (то же самое подумалось и мне, когда я впервые увидел хорватских болельщиков, размахивающих своим флагом). Латинский алфавит и шахматные клетки были плевком в лицо: «Это наша страна». Такое поведение свойственно всем органическим националистам.

Власть старалась избежать экстремистских крайностей, запрещая продажу фотографий усташей и старых географических карт. Стороны могли закончить дело миром, но этого не случилось: хорватские радикалы не желали идти на компромисс. Члены карликовой фашиствующей партии «Хорватская партия права» и ХДС Туджмана назойливо демонстрировали хорватские символы в районах со смешанным населением, что, безусловно, было преднамеренной провокацией. От разозленных сербских радикалов ждали обостренной реакции, что, в свою очередь, должно было подхлестнуть и оправдать действия хорватских националистов. Сербы называли радикалов из ХДС фашистами, это страшное слово будило тревогу у всех сербов, помнивших, чем оно грозит. Воислав Шешель, сербский политик-националист, выступая по ТВ, сказал: «Сербы в опасности. Хорватско-фашистские бандиты глумятся в деревнях над нашими женами и детьми. Эта фашистская нечисть хочет уничтожить всех сербов». Житель города Книн из Сербской Краины поведал журналисту Гленни: «Большинство хорватов в Книне — хорошие люди, совсем не такие, как эти жуткие усташи в Сплите» (Glenny, 1993: 19). У Томпсона есть живая зарисовка событий, случившихся в Задаре, после того, как убили хорватского полицейского. Рядом с автобусной остановкой он увидел группу подростков, которые выламывали ножки у столов, вооружались железяками, громили и грабили сербские магазины, в то время