«Как бы там ни было, я несу моральную ответственность за несостоятельность ЦК, который должен уйти с политической сцены, естественно, вместе со мной, тем самым подтвердив и мое личное мнение о том, что в нашей партии с конца 20-х годов существовало две партии. Одна — номенклатура и другая — по существу, вся партия, добывающая хлеб насущный, уголь, металл, и о которой вспоминали верхи, когда наступал час уплаты взносов или когда составлялись поименные списки на расстрел в 1937 году, или когда надо было идти в смертельную атаку: «Коммунисты, три шага вперед!»

И снова эти же верхи подставили дважды расстрелянную партию под третий расстрел, пока что моральный. Когда же прекратится это издевательство?»[443].

Продолжим мысль Бориса Ильича. Да, были, по существу, две партии. И первая — номенклатурная жила уже в светлом будущем, построила для себя коммунизм. Многие коммунисты-руководители, носившие такие же партбилеты с силуэтом Ленина, как и все остальные, имели все, катались, как сыр в масле: хорошие квартиры у них были, служебные машины для себя и домочадцев, бесплатные номенклатурные здравницы 4-го Управления Минздрава. Все это было. И Борис Ельцин верно уловил настроение народа, его возмущение барскими привилегиями, о которых и сам Ельцин знал не понаслышке.

Партию развращали коррупция, зазнайство, формализм, чинопочитание. Коммунисты видели это зло, как могли, боролись с ним. И хотя КПСС Ельцин запретил, истинные коммунисты, борцы за справедливость, не покинули ее. Тот же Борис Олейник заявил в день приостановления деятельности КПСС, выступая в Верховном Совете СССР: «Наконец-то я смогу осуществить свою мечту: добиваться переименования партии, насчитывающей миллионы членов, в партию социальной справедливости. Я не отрекусь от нее. А потому хотел бы обратиться к коллеге из Самары (потребовавшему суда над КПСС наподобие Нюрнбергского суда над фашистскими главарями. — А. К.):

Уважаемый коллега! Нюрнбергский процесс потому и состоялся, что в братских могилах, на полях сражений лежат коммунисты, которые сделали возможным провести этот Нюрнбергский процесс. В противном случае у вас не было бы на что ссылаться.

А теперь хочу обратиться к победителям. Больше всего бойтесь тех витязей, которые примазываются к вам. Они, привыкшие торговать, оттеснят вас, благородных рыцарей, и пожнут плоды ваши и сделают все, чтобы победители раскололись и пошли друг на друга. Это будет, ибо это уже было. Примазываясь, они начнут демонстрировать свою запоздалую лояльность президентам, вам, победители, старым испытанным способом — доносами на неуспевших написать доносы»[444].

Партия коммунистов пройдет еще через Конституционный суд, выиграет процесс и выйдет снова на прямую линию жизни. На этот раз, как и до 1917 года, в качестве оппозиционной партии.

В этот же день, когда с трибуны Верховного Совета СССР громили КПСС, ближе к вечеру состоялась своеобразная казнь КГБ СССР, который, кстати, во многом повинен в том, что происходило в 1991 году.

У органов госбезопасности СССР был своеобразный «ангел-покровитель», который выполнял социальную роль, сравнимую с христианскими святыми. Таким «святым» для них, а также для органов внутренних дел, был Ф. Э. Дзержинский, культ личности которого в советские времена был, пожалуй, третьим после Ленина и Сталина. Почти в каждом кабинете сотрудника органов госбезопасности и внутренних дел висел портрет «Железного Феликса», а на площади в центре Москвы, которая также носила его имя, возвышалась огромная статуя первого чекиста страны.

Именно эта статуя и была выбрана для публичного унижения КГБ СССР. В. Крючков еще утром 21 августа, улетая в Форос, получил сообщение «о начавшихся беспорядках в городе, в частности на Лубянке, у памятника Ф. Э. Дзержинскому. Группы экстремистски настроенной молодежи потянулись на площадь, раздавались призывы к захвату здания Комитета госбезопасности, высказывались угрозы разрушить памятник»[445]. Правда, В. Крючков ничего не предпринял для того, чтобы дать отпор надвигающимся на площадь хулиганам, которых к вечеру возглавит С. Б. Станкевич, тогда заместитель мэра Москвы — любимчик толпы, а в последующем эмигрант, — скрывающийся от уголовной ответственности за коррупцию.

А события между тем нарастали. Вот как их описывает бывший заместитель председателя КГБ СССР Шебаршин Л. В.: «Начальник комендантской службы В. Г. Опанасенко докладывает, что толпа на площади собирается идти на штурм КГБ. На стенах зданий пишут обидные лозунги, окружили памятник Дзержинскому.

— Что делать?

— Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружие… Будем обращаться к московским властям и милиции. (Каково? Это, когда здание на Лубянке битком набито вооруженными офицерами и прапорщиками, взирающими на эту постыдную картину из его окон. — А. К.).

Отыскиваем милицию, но она на выручку не спешит…

Всем командует С. Б. Станкевич (а, ведь, он как раз и представляет московскую власть!. — А. К.), а милиция приглядывает за порядком.

По просьбе организаторов митинга мы включили прожектора на здании комитета («…не трогайте нас. Видите какие мы сознательные»…), но площадь освещена слабо. Кольцом, на некотором удалении от памятника, стоят люди. Сосчитать трудно, но это несколько десятков тысяч. Говорят речи, выкрикивают лозунги, а тем временем два мощных автокрана примериваются к чугунному монументу…

Краны взревели, толпа зашумела. Вспышки сотен блицев и Железный Феликс, крепко схваченный за шею (он был обвязан канатами, но процедура казни подсказывает детали), повис над площадью, а под чугунной шинелью лишь обозначилась смертная судорога чугунных ног»[446].

Маленькая деталь. Газеты писали, а затем мэр Москвы Г. Х. Попов подтвердил, что: «Нужной мощности автокрана найти не могли. Посольство США предложило помощь. У них на строительстве (здания) посольства соответствующей мощности кран был»[447].

Символично. Техника американская, а исполнители — отечественные хулиганы. Один полковник госбезопасности констатировал: «В ночь с 22 на 23 августа под улюлюканье пьяной толпы был сдернут с пьедестала памятник рыцарю революции 1917 года — Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому»[448].

Другой написал: «Невольно вспоминались кадры той трагической хроники — беснующаяся толпа вандалов и черные окна здания за спиной Феликса. Никто не пришел к нему на помощь»…[449]