Она отшатнулась, ошеломленная, возмущенная, потом покачалаголовой и чуть улыбнулась, словно какой-то неодушевленный предмет вдруг вздумалне подчиниться ее воле; потом вздрогнула, провела языком по пересохшим губам ирешительно выпрямилась в кресле.

— Значит, ты любишь моего сына как родного, Ральф? Ачто бы ты сделал для родного сына? Вот так бы и сказал матери его, твоегородного сына, — нет, мол, извините, я очень занят, у меня нет времени? Могбы ты сказать такое матери собственного сына?

Глаза Дэна и все же не такие, как у Дэна. Смотрят на неерастерянно, беспомощно, и в них — безмерная боль.

— У меня нет сына, — говорит он, — но менямногому научил твой сын, и среди многого другого — как бы это ни было тяжко,превыше всего ставить мой первый и единственный долг — долг перед всемогущимБогом.

— Дэн и твой сын, — сказала Мэгги.

Ральф широко раскрыл глаза, переспросил тупо:

— Что?

— Я сказала: Дэн и твой сын тоже. Когда я уехала сострова Матлок, я была беременна. Отец Дэна не Люк О'Нил, а ты.

— Это… это… не правда!!

— Я не хотела, чтобы ты знал, даже сейчас не хотела.Неужели я стану тебе лгать?

— Чтобы вернуть Дэна? Возможно, — еле выговорилон. Мэгги поднялась, подошла к его креслу, обитому красной парчой, взяла худую,пергаментную руку в свои, наклонилась и поцеловала кардинальский перстень, отее дыхания блеск рубина помутился.

— Всем, что для тебя свято, Ральф, клянусь: Дэн — твойсын. Люк не был и не мог быть его отцом. Клянусь тебе его смертью.

Раздался горестный вопль, стон души, вступающей во вратаада. Ральф де Брикассар качнулся из кресла и сник на пунцовом ковре, словно валой луже свежепролитой крови, и зарыдал, обхватив голову руками, вцепившисьпальцами в волосы, лица его не было видно.

— Да, плачь! — сказала Мэгги. — Плачь, теперьты знаешь! Справедливо, чтобы хоть один из родителей был в силах проливать понем слезы. Плачь, Ральф! Двадцать шесть лет у меня был твой сын, и ты даже непонимал этого, даже не умел разглядеть. Не видел, что вы с ним похожи, как двекапли воды! Моя мать знала с первой же минуты, едва он родился, а ты никогда непонимал. У него твои руки и ноги, твое лицо, твои глаза, твое сложение. Он весьв тебя, только волосы другого цвета. Теперь понимаешь? Когда я послала его сюдак тебе, я написала: «Возвращаю то, что украла», — помнишь? Но мы обаукрали, Ральф. Мы украли то, что ты по обету отдал Богу, и обоим пришлосьрасплачиваться.

Она опять села в кресло, безжалостная, беспощадная, исмотрела на поверженного страданием человека в алой сутане.

— Я любила тебя, Ральф, но ты никогда не был моим. Все,что мне от тебя досталось, я у тебя вынуждена была красть. Дэн был моя добыча,только его я и сумела у тебя взять. И я поклялась, что ты никогда не узнаешь,поклялась, что не дам тебе случая отнять его у меня. А потом он сам, пособственной воле, предался тебе. Он называл тебя истинным пастырем. Вот над чемя вдосталь посмеялась! Но ни за что на свете я не дала бы тебе в руки такоеоружие — знать, что он твой сын. Если б не то, что сейчас. Если б не то, чтосейчас! Только ради этого я тебе и сказала. А впрочем, теперь, наверно, всеневажно. Теперь он уже не мой и не твой. Он принадлежит Богу.

Кардинал де Брикассар нанял в Афинах частный самолет; втроемон, Мэгги и Джастина проводили Дэна домой, в Дрохеду — молча сидели в самолетеживые, молча лежал в гробу тот, кому ничего больше не нужно было на этой земле.

Я должен отслужить эту мессу, совершить погребальную службупо моем сыне. Сын мой, плоть от плоти моей. Да, Мэгги, я тебе верю. Едва янемного опомнился, я поверил бы и без той твоей страшной клятвы. Витторио зналс первой же минуты, как увидел нашего мальчика, а в глубине души я и сам,должно быть, знал. Когда за розовыми кустами засмеялся наш мальчик, я услышалтвой смех… но он поднял голову и посмотрел на меня моими глазами, какими они уменя были в невинную пору детства. Фиа знала. Энн Мюллер знала. Но не мы,мужчины. Мы не стоили того, чтобы нам сказали. Так думаете вы, женщины, ихраните свои тайны, и мстите нам за унижение, за то, что Господь не создал ивас по своему образу и подобию. Витторио знал, но молчал, ибо в нем слишкоммного от женщины. Великолепная месть.

Читай же молитву, Ральф де Брикассар, шевельни губами,сотвори крестное знамение, напутствуй по-латыни душу усопшего. Он был твой сын.Ты любил его больше, чем любил его мать. Да, больше! Потому что он былповторением тебя самого, только лучше, совершеннее.

In Nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…[23].

В церкви полно народу; здесь все, кто только мог приехать.Целыми семьями — Кинги, О'Роки и Дэвисы, Пью, Маккуины и Гордоны, Кармайклы иХоуптоны. И все Клири, и все дрохедские. Надежда рухнула, свет померк. Передними, в большом свинцовом гробу, сплошь осыпанном розами, покоится преподобныйДэн О'Нил. Почему всякий раз, как приезжаешь в Дрохеду, цветут розы? Октябрь надворе, весна в разгаре. Немудрено, что цветут розы. Самое время.

Sanctus… Sanctus… Sanctus…[24].

Знай, врата рая отворятся тебе. Мой Дэн, прекрасный мой сын.Так лучше. Не хотел бы я, чтобы ты стал таким, как я. Не знаю, для чего яговорю над тобой эти слова. Ты в этом не нуждаешься, никогда не нуждался. То,чего я мучительно доискивался, давалось тебе само. И не ты несчастлив —несчастны мы, те, кто остался. Пожалей нас и помоги нам, когда настанет и нашчас.

Ite, Missa est… Requiescant in pace…[25].

По лугу, мимо призрачных эвкалиптов, и роз, и перечныхдеревьев, на кладбище. Спи спокойно, Дэн, ибо только лучшие умирают молодыми.Зачем мы скорбим? Тебе посчастливилось, что ты так рано ускользнул от этойбезрадостной жизни. Быть может, это и есть ад — долгий срок земного рабства.Быть может, сужденные нам адские муки мы терпим, когда живем…

День подошел к концу, посторонние после похорон разъехались,свои, дрохедские, точно тени бродили по дому, избегая друг друга; кардиналРальф вначале взглянул на Мэгги — и не в силах был снова посмотреть ей в лицо.Джастина уехала с младшими Кингами, Боем и Джин, чтобы поспеть на вечернийсамолет до Сиднея и потом захватить ночной самолет на Лондон. Ральф не помнил,чтобы хоть раз услышал в этот день ее низкий колдовской голос, встретил взглядэтих странных, очень светлых глаз. С той минуты, когда она встретила его иМэгги в Афинах, и до тех пор, пока не уехала с молодыми Кингами, она была точнопризрак, ни на миг не сбросила маски. Почему она не вызвала Лиона Хартгейма, непопросила его приехать? Уж наверно она знает, как он ее любит, как бы хотелбыть с нею в тяжелый для нее час. Мысль эта не раз мелькала у Ральфа и передотъездом из Рима, и после, но усталый ум не задерживался на ней, и сам он Лионуне позвонил. Странные они люди здесь, в Дрохеде. Не любят ни с кем делить своегоре, предпочитают оставаться наедине со своей болью.