Я получила письмо от матери, старик кардинал умер черезнесколько часов после моего отъезда из Дрохеды. Странно. Оказалось, его смерть— большой удар для мамы. Она, конечно, ничего не говорит, но я ведь ее знаю.Хоть убей, не понимаю, почему все вы так его любили — и мама, и Дэн, и ты. Мнеон всегда не нравился, по-моему, он был невыносимо елейный. И я не собираюсьотказываться от своего мнения только потому, что он умер.

Ну вот. Вот и все. Я все обдумала. Ливень. Мой выбор сделан,у нас с тобой ничего больше не будет. Всего наилучшего".

Она подписалась, как всегда, крупно, с нажимом — «Джастина»,письмо написано было новым фломастером, она так радовалась этому подарку Лиона,орудие как раз по ней — каждый штрих получается такой густой, четкий,решительный.

Лион не стал складывать листок и прятать в бумажник, но и несжег, а поступил с ним, как со всеми письмами, не требующими ответа — едвауспев дочитать, сунул в электрическую машинку — резалку для ненужных бумаг. Онбыл глубоко несчастен — да, думал он, смерть Дэна разом все оборвала, никакиечувства в Джастине уже не проснутся. Несправедливо это. Он так долго ждал.

На субботу и воскресенье он все же полетел в Лондон, но незатем, чтобы с ней повидаться, хоть он ее увидел. Увидел на сцене, любимойженою Шекспирова мавра. Дездемоной. Потрясающе. Нет, ничего он не может ейдать, чего не дала бы сцена, во всяком случае, не теперь. Вот так, моя умница!Все излей на сцене.

Но она не могла все излить на сцене, она была слишкоммолода, чтобы сыграть Гекубу. Просто лишь на сцене удавалось найти покой изабвение. И она только твердила себе: все пройдет, время исцеляет всераны, — но не верила в это. Почему так больно и ничуть не становитсялегче? Пока Дэн был жив, она, по правде говоря, не так уж много о нем думала,когда они не бывали вместе, а ведь с тех пор, как они выросли и избралипротивоположные, в сущности, призвания, они редко бывали вместе. Но вот его нестало — и в ее жизни разверзлась пропасть, и ничем никогда эту зияющую пропастьне заполнить.

Всего мучительней всякий раз спохватываться на невольномпорыве, на мысли — не забыть бы рассказать про это Дэну, вот он посмеется… Атак бывает постоянно, и мучение длится, длится без конца. Если бы все,связанное с его смертью, было не так ужасно, быть может, Джастина оправилась быскорее, но эти чудовищные несколько дней никак не тускнели в памяти. Отчаянноне хватает Дэна, невыносимо опять и опять напоминать себе то, во что невозможноповерить, — Дэн умер, Дэна не вернуть.

И еще: конечно же, она слишком мало ему помогала. Все, кроменее, видно, думали, что он — совершенство и не ведает тревог, которые мучаютдругих, но она-то знала, его преследовали сомнения, он терзался, воображая,будто ничего он не стоит, не понимал, что видят в нем люди, кроме красивоголица и ладного тела. Бедный Дэн, он никак не мог понять, что его любят задоброту и чистоту. Ужасно вспоминать, что ему уже не поможешь — поздно.

Джастина горевала и о матери. Если смерть Дэна едва не убиламеня, каково же маме? Подумаешь об этом — и хоть кричи, беги на край света отмыслей, от воспоминаний. Вставали перед глазами дядья, какие они были в Риме напосвящении Дэна — прямо раздувались от гордости, словно голуби дутыши. Вот этохуже всего — видеть мать и всех дрохедских навсегда безутешными, опустошенными.

Будь честной, Джастина. Если по совести, это ли хуже всего?Не точит ли тебя куда сильней другое? Никак не удается отогнать мысли о Лионе,а ведь этим она предает Дэна. В угоду своим желаниям она отправила Дэна вГрецию одного, а если б поехала с ним, возможно, он остался бы жив. Да, именнотак. Дэн погиб оттого, что она, эгоистка, поглощена была Лионом. Брата невернешь, поздно, но если никогда больше не видеть Лиона, этим можно хоть как-тоискупить свою вину, ради этого стоит терпеть и тоску, и одиночество.

Так проходили недели, месяцы. Год, два года. Дездемона,Офелия, Порция, Клеопатра. С самого начала Джастина льстила себя надеждой — онадержится как надо, ничем не выдает, что мир ее рухнул; она так тщательноследила за тем, чтобы говорить, смеяться, общаться с людьми в точности какраньше. Разве что в одном она переменилась — стала добрее, чужое горе ранило еетеперь, как свое. Но в общем с виду она осталась все той же прежней Джастиной —легкомысленная, порывистая, дерзкая, независимая, язвительная.

Дважды она пыталась заставить себя съездить в Дрохедунавестить своих; во второй раз даже взяла билет на самолет. И каждый раз впоследнюю минуту что-нибудь ужасно важное и неотложное мешало поехать, новтайне она знала: подлинная помеха — сознание вины и трусость. Нет силпосмотреть в глаза матери, тогда вся горькая правда неминуемо выйдет наружу, искорее всего — в бурном взрыве горя, чего она до сих пор умудрялась избежать.Пускай все в Дрохеде, особенно мама, и впредь утешаются верой, что хотя бы снею, Джастиной, все хорошо, что ее рана все же не опасна. Итак, от Дрохедылучше держаться подальше. Много лучше.

Мэгги поймала себя на том, что вздыхает, и подавила вздох.Если б так не ныли все кости, она оседлала бы лошадь, но сегодня от одной мыслио поездке верхом боль еще усиливается. Как-нибудь в другой раз, когда не такбудет мучить артрит.

Она услышала — подъезжает машина, стучит молоток у параднойдвери — бронзовая голова барана, доносятся невнятные голоса, голос матери,шаги. Не все ли равно, ведь это не Джастина.

— Мэгги, — позвала Фиа, выглянув наверанду, — у нас гость. Может быть, войдешь в комнаты?

У гостя вид весьма достойный, он не первой молодости, хотя,пожалуй, и моложе, чем кажется. Какой-то ни на кого не похожий, она такихникогда не встречала, вот только чувствуется в нем та же сила и уверенность,какой обладал когда-то Ральф. Когда-то. В далекие, невозвратимые времена.

— Мэгги, это — мистер Лион Хартгейм, — сказалаФиа, отошла к своему креслу, но не села.

— О! — вырвалось у Мэгги, так странно вдругувидеть того, кто занимал когда-то немалое место в письмах Джастины. Но тут жеона вспомнила о приличиях:

— Пожалуйста, садитесь, мистер Хартгейм.

Он тоже смотрел на нее с изумлением.

— Но вы ничуть не похожи на Джастину, — сказал онрастерянно.

— Да, мы совсем не похожи. — И Мэгги села напротивнего.

— Я вас оставляю, Мэгги, мистер Хартгейм сказал, чтоему надо поговорить с тобой наедине. Когда вам захочется чаю, позвони, —распорядилась Фиа и вышла.

— Значит, вы и есть друг Джастины из Германии, —недоуменно сказала Мэгги. Он достал портсигар.

— Вы позволите?

— Да, конечно.

— Не угодно ли и вам, миссис О'Нил?

— Нет, спасибо. Я не курю. — Она расправиласкладки платья на коленях. — Вы так далеко от родины, мистер Хартгейм. Васпривели в Австралию дела?