После ужина, к которому никто не притронулся, только Фиа иМэгги остались с кардиналом в гостиной. Все трое молчали; оглушительно тикалибронзовые часы на мраморной каминной доске, и Мэри Карсон с портрета взглядомбросала через всю комнату безмолвный вызов бабушке Фионы. Фиа и Мэгги сиделирядом на кремовом диване, чуть касаясь плеча плечом; кардинал Ральф не помнил,чтобы когда-нибудь прежде ему случалось видеть их так близко друг к другу. Ноони не говорили ни слова, не смотрели ни друг на друга, ни на него.

Он пытался понять, в чем же виноват. Слишком много быловсего, вот в чем беда. Гордость, честолюбие, подчас неразборчивость всредствах. И среди всего этого расцвела любовь к Мэгги. Но он не знал главного,чем увенчалась эта любовь. А какая разница, если бы он и знал, что Дэн — егосын? Можно ли было любить мальчика сильней, чем он любил? И разве, знай он, чтоэто его сын, он поступал бы иначе? Да! — кричало его сердце. Нет, —насмехался рассудок.

Он ожесточенно набросился на себя. Глупец! Как было непонять, что Мэгги не способна вернуться к Люку. Как было сразу не понять, ктоотец ребенка. Она так гордилась Дэном! Все, что она сумела у тебя взять, воткак сказала она тебе в Риме. Что ж, Мэгги, в нем ты взяла самое лучшее. ОГосподи, Ральф, как ты мог не признать в нем сына? Ты должен был понять это,когда он пришел к тебе взрослым, если уж не раньше. Она ждала, чтобы ты увидели понял, ей так мучительно хотелось, чтобы ты увидел, пойми ты это, — иона пришла бы к тебе, приползла на коленях. Но ты был слеп. Ты ничего не желалвидеть. Ральф Рауль, кардинал де Брикассар — этот титул, вот что было тебежеланно, желанней, чем она, желанней, чем твой сын. Желанней, чем сын!

В комнате давно уже слышались слабые вскрики, шорохи, шепот,часы тикали в такт его сердцу. А потом уже не в такт. Он сам выбился из ритма.Мэгги и Фиа всплыли, поднялись на ноги, с испуганными лицами плавали они вгустом, неощутимом тумане, что-то говорили, а он не слышал. И вдруг понял.

— А — а — а! — крикнул он.

Он почти не сознавал боли, всем существом ощущал только рукиМэгги, что обхватили его, чувствовал, как припал к ней головой.

И все же ему удалось чуть повернуть голову и посмотреть нанее, встретиться с ней глазами. Он пытался выговорить — прости меня, — иувидел, что она давно простила. Она знала, что взяла самое лучшее. А потом онпопытался сказать ей какие-то прекрасные слова, которые навек бы ее утешили, нопонял, что и это не нужно. Она такая, она все вынесет. Все! И он закрыл глаза,и наконец-то пришло облегчение: Мэгги простила.

Сидя у себя в Бонне за письменным столом с чашкой утреннегокофе, Лион из газеты узнал о смерти кардинала де Брикассара. Политическая буря,что бушевала уже несколько недель, пошла наконец на убыль, и он настроился былов свое удовольствие посидеть за книгой, предвкушая радость скорой встречи сДжастиной; в последнее время он не получал от нее вестей, но не беспокоился.Это так на нее похоже, она еще отнюдь не готова признать, что накрепко с нимсвязана.

Но при известии о смерти кардинала мысли о Джастине разомвылетели у него из головы. Десять минут спустя он уже сидел за рулем и гналсвой «мерседес» новейшей марки к автостраде. Несчастному старику Витторио будеттак одиноко, а на нем и в лучшую пору лежит тяжкое бремя. Машиной быстреевсего; пока бы он ждал рейсового самолета, пока добирался бы здесь доаэропорта, а там из аэропорта, он уже приедет в Ватикан. И по крайней мере такчем-то занят, что-то зависит от тебя самого — не последнее соображение длячеловека с характером Лиона Хартгейма.

От кардинала Витторио он узнал обо всем, что случилось, ипотрясен был настолько, что поначалу даже не задумался, отчего Джастина его невызвала.

— Он пришел ко мне и спросил, знал ли я, что Дэн егосын, — произнес слабый голос, а слабые руки все гладили дымчатую шерстькошки Наташи.

— Что вы ему сказали?

— Сказал, что догадался. Большего я ему сказать не мог.Но какое у него было лицо! Какое лицо! Я не удержался от слез.

— Разумеется, это его и убило. В последний раз, когда яего видел, я так и подумал, что он нездоров, и посоветовал ему показатьсяврачу, но он только засмеялся.

— На все воля божья. Думаю, я не встречал больше людейс такой истерзанной душой, как у Ральфа де Брикассара. В смерти он обрететпокой, которого не находил при жизни.

— А мальчик, Витторио! Какая трагедия!

— Вы думаете? А по-моему, это скорее прекрасно. Яуверен, Дэн встретил смерть с радостью, не удивительно, что Господь не медлилдолее и поспешил принять его в лоно свое. Да, я скорблю, но не о Дэне. Скорблюо его матери — вот чьи страдания, должно быть, безмерны! И о его сестре, одядьях, о бабушке. Нет, о нем я не скорблю. Преподобный отец О'Нил всю своюжизнь сохранял едва ли не совершенную чистоту духа и помыслов. Что для негосмерть? — всего лишь вступление в жизнь вечную. Для всех нас этот переходбудет не столь легким.

Из своего отеля Лион послал в Лондон телеграмму, но она недолжна была выдать его гнев, обиду, разочарование. В ней говорилось только:«Вынужден вернуться в Бонн буду в Лондоне субботу точка почему не сообщила мнелюблю Лион».

На столе в его кабинете в Бонне ждало спешное письмо отДжастины и заказной пакет из Рима, как пояснил секретарь, от поверенныхкардинала де Брикассара. Этот пакет Лион вскрыл первым — и узнал, что, впридачу к прочим своим многочисленным обязанностям, он, по завещанию Ральфа деБрикассара, становится директором компании «Мичар Лимитед». И еще — попечителемДрохеды. Он был и раздосадован, и странно растроган — так вот каким способомкардинал говорит ему, что он, Лион, в конце концов оправдал надежды и в годывойны кардинал не напрасно за него молился. Лиону он вручил дальнейшую судьбуМэгги О'Нил и ее родных. По крайней мере так истолковал это сам Лион: завещаниекардинала составлено было в самых сухих деловых выражениях. Да оно и не смелобыть иным.

Он кинул эту бумагу к обычной не секретной корреспонденции,требующей немедленного ответа, и распечатал письмо Джастины. Начало холодное,никакого обращения:

"Спасибо за телеграмму. Ты не представляешь, как ярада, что в последнее время мы оказались оторваны друг от друга, мне невыносимобыло бы, если б ты очутился рядом. Когда я думала о тебе, у меня была толькоодна мысль: как хорошо, что ты ничего не знаешь. Наверно, тебе трудно этопонять, но я просто не могу тебя видеть. На горе неприятно смотреть. Ливень, иесли б ты был свидетелем моего горя, мне нисколько не полегчало бы. Пожалуй, тыскажешь — это лишь доказывает, как мало я тебя люблю. Люби я тебяпо-настоящему, меня бы потянуло к тебе, так? А получается все наоборот.

И потому я предпочитаю, чтобы мы раз и навсегда с этимпокончили. Мне нечего дать тебе, и я ничего не хочу от тебя. Я усвоила урок, теперья знаю, как дорог становится человек, если проведешь рядом с ним двадцать шестьлет. Я не вынесу, если придется еще раз пережить такое, а ты ведь сам сказал —помнишь? — или поженимся, или ничего не будет. Вот я и выбираю — пусть небудет ничего.