рождалась изнутри, из мыслей коммуниста. Она могла происходить и вопреки намерениям, просто из повседневного общения. Петров признавал, что «партия должна освобождаться от таких людей, которые так или иначе связывают себя с контрреволюционерами вольно или невольно», и поэтому он считал, что как первое решение парткома (исключение), так и второе (строгий выговор) были совершенно правильными, «причем решение горкома в отношении меня я рассматриваю не как личную обиду для себя, а как средство, которые заставляет меня подумать над тем, чтобы я мог взять себя в руки и проверить себя – действительно ли я большевик или я бесповоротно скатился»[1118].

К середине 1930‑х годов дискурсивная логика «черной мессы» была доведена до своего апогея. «Черная месса» в контексте борьбы с троцкизмом второй половины 1920‑х годов могла быть описана как зловещий двойник, претендующий одновременно на звание настоящей, ленинской партии. Так в свое время перед большевиками впервые встала проблема изгнания нечисти, пропитавшей партию изнутри. Несмотря на сложность замысла по очистке партии от троцкистской заразы в конце 1920‑х годов, окончательная победа над скверной на какое-то время была достигнута. В конце концов, были известны имена вождей, их программные документы, было понятно, от чего требовать отречения. Оппозиция была близнецом ЦК с едва заметными чертами доктринального уродства, но их еще можно было обнаружить. Окончательное очищение, избавление от внутреннего оппозиционного ЦК было возможным.

Когда после убийства Кирова вдруг выяснилось, что лидеры оппозиции, по мнению ЦК, продолжали вести подрывную деятельность, несмотря на отсутствие каких бы то ни было сопутствующих объективных факторов, пришлось сделать вывод о том, что заговор может быть беспричинным. С одной стороны, причастность бывших зиновьевцев к подготовке террора против лидеров партии показала, что радикальное зло, зло без смысла и оправдания, возможно. С другой стороны, стало понятно, что доверять нельзя ни Тарасову, ни Нарыкову, ни Михину – никому. Посыпавшиеся вслед за этим сенсационные разоблачения террористических центров и филиалов лишь подтверждали это. Появилось новое представление о «черной мессе». С принятием возможности абсурдной, ничем не мотивированной природы зла герменевтические способности большевистского партийного аппарата натолкнулись на непреодолимые сложности. Зло стало имманентным партии, оно уже было связано не с конкретными внутренними политическими разногласиями, а с глубинной моральной природой врага. Оппозиционеры могли объединяться с кем угодно, проводить «черные мессы» в любом месте.

В 1935 году дела Шадрина, Нарыкова и Тарасова рассматривались в обход судебной системы, через Особое совещание – административный орган при НКВД СССР[1119]. Шадрин был обвинен в контрреволюционной террористской деятельности (КРТД) и приговорен к 5 годам лишения свободы. О дальнейшей судьбе Петра Тарасова повествует справка ФСБ:

Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 10 февраля 1935 г. Тарасов П. Н. осужден за принадлежность к контрреволюционной зиновьевской группе сроком на 5 лет.

Тарасов наказание отбывал в Воркуто-Печерских лагерях. Освобожден 23 декабря 1939 года. До июля 1940 г. работал по вольному найму в Воркутстрое НКВД старшим нормировщиком строительства шахты «Капитальная № 1» С октября по май 1948 г. проживал в Кулебаки Горьковской области, работал на металлургическом заводе.

Повторно Тарасов П. Н. арестован 1 мая 1948 г. и привлечен к уголовной ответственности по ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР (контрреволюционная агитация и пропаганда). Постановлением Особого Совещания при МГБ СССР от 14 августа 1948 г. Тарасову как социально-опасному элементу определена ссылка в район Колымы на Дальнем Севере сроком на 5 лет, считая срок с 1 мая 1948 г.

Для отбытия наказания Тарасов П. Н. был направлен в г. Ямск Хабаровского края, работал техником-нормировщиком в Ямском рыбпромхозе Управления рыбопромыслового хозяйства Дальстроя. 10 марта 1950 г. переведен в п. Ола Хабаровского края, работал техником-нормировщиком в Ольском рыбпромхозе Управления подсобных хозяйств Дальстроя.

23 июля 1951 года Тарасов П. Н. арестован УМГБ на Дальнем Севере по обвинению в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58-10 часть 1 и 58-11 УК РСФСР (контрреволюционная агитация и пропаганда, участие в контрреволюционной организации). Постановлением Особого Совещания при МГБ СССР от 19 апреля 1952 г. Тарасову П. Н. определена ссылка на поселение в район Колымы на Дальнем Севере под надзор органов МГБ. Тарасов П. Н. из под стражи освобожден 17 мая 1952 г.

Постановлением Магаданской областной комиссии по пересмотру дел на осужденных Тройкой УНКВД по Дальстрою и другими судебными инстанциями за контрреволюционные преступления от 16 июля 1954 г. Постановление Особого Совещания МГБ СССР от 19 апреля 1952 г. в отношении Тарасова П. Н. отменено, и дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Постановлением Президиума Ленинградского городского суда от 14 декабря 1956 г. Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 10 февраля 1935 г. в отношении Тарасова отменено, и дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 30 января 1957 г. Постановление Особого Совещания МГБ СССР от 19 апреля 1952 г. в отношении Тарасова П. Н. отменено, и дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Сведений о пересмотре Постановления Особого Совещания при МГБ ССР от 14 августа 1948 г. в материалах не имеется.

В материалах ФСБ указан состав семьи Тарасова на момент ареста (1935 год): «Отец Тарасов Никита, 60 лет, место работы неизвестно, (Ленинград), Мать Елизавета Ивановна, 48, заведующая домом медицинских работников, Брат Николай, 27, сведений не имеется, Брат Александр, токарь завода Электросила, Сестра Мария, 28, сведений нет, Сестра Вера, 26, инженер, Жена Евдокимова Анна Григорьевна 30, технический работник, (Сталинск), Дочь Тарасова Майя, 7, детсад, Москва; Дочь Инга, 3,5, при матери». Указана внешняя примета Тарасова: «Шрам на левой руке от операции»[1120].

Жену Тарасова Анну арестовали 10 апреля 1935 года и приговорили через Особое совещание при НКВД СССР к 3 годам лагерей. Ее имя неожиданно всплывает в свидетельстве сына Зиновьева, Стефана Григорьевича Радомысльского, от 9 октября 1936 года: «В начале 1935 г. приехавшая из гор. Кузнецка в Москву дочь Евдокимова Григория – Анна Григорьевна Евдокимова, жена арестованного троцкиста Тарасова, заходила ко мне для того, чтобы обсудить со мной, что делать дальше, после происшедших арестов. Евдокимова в это время была озлоблена против руководства партии до крайности». У жены зиновьевца Ивана Наумова, Александры Васильевны Лепешинской, она спрашивала: «„Скажи, был ли в истории случай, когда после нескольких неудачных попыток покушения все же удавались?“. Лепешинская ответила утвердительно, сославшись на пример с Александром II-м. Евдокимова на это, имея в виду руководство ВКП(б), с особой злобой заявила: „Ну, значит, их все-таки ухлопают!“. Встреча эта состоялась в Москве у меня на квартире»[1121].

14 сентября 1937 года тройка УНКВД по Дальстрою переквалифицировала вину Евдокимовой в «контрреволюционную троцкистскую деятельность» и приговорила ее к