он передал на Нарыкова, Лисочкина и других оппозиционеров, М. К. Михин добавил, что «отношения у Франкфурта с перечисленной группой были самые интимные в служебное время». 7 октября 1935 года Михин писал в горком: «Не имея возможности сегодня подать заявление с характеристикой о моих взаимоотношениях с контрреволюционной группой, я ограничусь сообщением списка лиц, которые были на вечерах <…> у Тарасова и Бурдасова. Надеюсь, эти материалы дадут некоторую пользу в выявлении истинной картины. Покровительствовал Батикову, Нарыкову, Гольденбергу, Тарасову, Кантеру и Брудному – Франкфурт. Подробное заявление я пришлю 8 сентября с. г. Прошу вызвать меня для разговоров по этому вопросу»[1109]. Также мимо ушей чекистов не прошла информация, что троцкистка Огнева «…всегда хвасталась, что она друг Франкфурта и других руководителей КМК»[1110].

На партсобрании коксового цеха КМК заявляли: «Большинство троцкистов и прочей сволочи насаждал здесь в Сталинске Франкфурт». «О преступлениях столь злонамеренного автора и изъятии его книги из библиотек» сообщал начальник железнодорожного цеха КМК Г. Глущенко.

Любое «загрязнение» могло привести к утере революционного сознания. Часто цитировалось изречение Сталина от 1925 года: «Тов. Троцкий стал тем каналом, по которому мелкобуржуазная стихия проявляет себя внутри нашей партии. <…> Мы должны принять все меры, чтобы охранить от заразы этого небольшевистского учения те слои партии, на которые оно рассчитывает, именно – нашу молодежь, тот будущий состав, который должен взять в руки судьбы партии»[1111]. Идеологическое загрязнение приравнивалось к загрязнению болезнетворному. Об этом говорят метафоры, использованные в покаянии Сафарова от 4 января 1935 года: «Нельзя было возвращаться в партию мировой пролетарской революции, <…> не очистив себя целиком и без остатка от настроений, идей, всего строя мыслей, политических связей и круговой поруки контрреволюционной троцкистской оппозиции. <…> Активное и руководящее участие в контрреволюционном зиновьевско-троцкистском заговоре против партии <…> превратило меня из человека когда-то партийного, имевшего силы и мужество додумывать и решать коренные политические вопросы до конца, в „полупартийного“, т. е. антипартийного урода и вырожденца». О бывших товарищах по оппозиции Сафаров сказал: «Они предпочли продолжать и дальше действовать способом „бактериологической войны“, надеясь, что так или иначе, но в результате отравления партийной атмосферы бациллами контрреволюционной клеветы и провокации где-нибудь и что-нибудь прорвется в пункте особо высокого напряжения. После особенно частых и оживленных встреч 1932 года <…> все кружки подполья <…> вернулись к обычному образу жизни, к подпольной сапе, к ползучей контрреволюции, к отравлению колодцев»[1112].

Немудрено, что троцкистам инкриминировались попытки заразить питьевую воду «бактериями холеры, чумы и сибирской язвы».

Партия делала огромное усилие, чтобы защитить рабочих от такой напасти. Методы санитарного управления принимали форму биополитики. Будучи одним из видов биовласти, санитарная власть делает заметной смену парадигмы в способах правления в европейских обществах, связанную с наступлением Нового времени. Как показал Мишель Фуко, образ суверенной власти, которая взывает к чувству долга и способна законно предать людей смерти, сменяется политикой охраны здоровья и благополучия людей для того, чтобы защитить человеческие жизни. Партийные массы Кузбасса оказались объектом заботы со стороны горкомовского руководства, но одновременно и предметом его неустанного надзора и контроля. Соблюдение или несоблюдение санитарных норм имело значение политического акта. Социальное дистанцирование от оппозиционеров Тарасова, Ширяева, Нарыкова и остальных было не только необходимостью, но и обязанностью, навязываемой партийной биовластью. Очищение партии от тех, кто заражает ее своим моральным разложением, – вот в чем заключался смысл чисток (с недвусмысленным использованием медицинской метафорики).

В начале октября 1935 года парторганизация заводоуправления постановила исключить из рядов ВКП(б) Максима Кирилловича Михина «…за активное участие в контрреволюционной троцкистско-зиновьевской группировке Тарасова, Нарыкова, Батикова, Огнева, Певзнер и других». Михину припомнили, что он учился вместе с Дульневым в Томском технологическом институте до 1931 года и поддерживал там оппозиционные начинания. Вернулись и к обвинениям января 1935 года, что Михин был ставленником Нарыкова. И самое интересное для нас: тов. Чирков, в прошлом парторг Томского технологического института, говорил о Михине в одном ряду с Пищалко – читатель помнит лирические и исторические письма этого оппозиционера от 1927 года, а также разные передряги, в которые тот попадал. «Пищалко и Михин и другие были преподавателями в институте, хорошо преподавали и пользовались большим авторитетом у нас, у молодежи комсомольской организации, и мы считали героизмом их участие в оппозиции». И тот же Чирков – на совсем другой лад: «Симпатизировать я им не мог. Мы в институте с ними вели борьбу. Ведь на нашем курсе разоблачили Пищалко и Михина»[1113].

8 октября 1935 года Михин извинялся перед горкомом:

Все кончено. 16 лет напряженной борьбы вместе с партией за идеалы и 16 лет упорной работы приравнены к нулю. Никогда за этот длительный период я не предавал интересов партии и рабочего класса. А теперь я потерял классовую бдительность и обвиняюсь в связи с контрреволюционерами. Я исключен из рядов партии. Словно кошмарный сон, но, увы, это горькая действительность. Виновен в этих тяжких преступлениях, прежде всего, я. Постараюсь изложить кратко трагедию своей гибели. Может быть, последнее послужит некоторую пользу партии, бойцом которой я был и буду навсегда. Моя практическая работа за генеральную линию общеизвестна (журналистская, педагогическая, инженерная деятельность).

Михин вспомнил о «борьбе с центристами, левыми, правыми и другими уклонами»; центризм, что бы он ни значил, тоже был для Михина уклоном, что согласовывалось с понятием «право-левые уроды». Политическая ориентация и конкретные воззрения становились для него более не важны, герменевтическая машина большевизма явно перегревалась. Далее Михин исповедовался:

Остановлюсь на моих грубейших ошибках, выразившихся в потере классовой бдительности и бытовых связях с людьми, которые оказались контрреволюционерами. В Сталинск я прибыл в 1931 году 11 марта. На мартен меня принял Нарыков под давлением Бардина. Сначала работал по проверке заклепок в железных конструкциях и помогал в монтаже. Летом приехал из Москвы инженер Лисочкин, вредитель и шпион, сразу пошел в гору. Ему покровительствовали Бардин и Франкфурт, а содействовал Нарыков, это всем известно, но я остановлюсь на этом, так как меня просили вспомнить некоторые моменты. Лисочкину сразу дали 1000 рублей оклад, когда все молодые получали 290–340 рублей, лошадь и квартиру. После нескольких дней невыхода на работу он был назначен заместителем начальника цеха.

Когда Б. Ф. Лисочкин умер (18 мая 1934 года), на похоронах в траурном карауле у изголовья гроба стояли Иван Павлович Бардин – главный инженер Кузнецкстроя, Рафаил Моисеевич Хитаров – первый секретарь Кузнецкого райкома партии и Андрей Степанович Кулаков – первый парторг Кузнецкстроя; все они впоследствии были разоблачены. Похоронен Борис Федорович был на четырехметровой глубине в кирпичном склепе перед зданием миксера у