силы мои не верят. И смирился с своим положением. Постарался приспособиться к той обстановке, которая создана в цеху партийным и хозяйственным руководством. Это лавирование вместо открытой борьбы невзирая на лица, была моя третья ошибка, заставившая меня участвовать на [домашних] вечерах по приглашению Нарыкова. Нарыков, мечтая об ордене, использовал меня и всю талантливую молодежь в качестве вьючных коней. Этим я объясняю ту атмосферу и политику кнута и пряника, созданную им».

В рамках своего общего покаяния Михин рассказывал об «оппозиционных вечерах», столь сильно пятнавших его репутацию:

Я был приглашен Нарыковым два раза на вечера, которые состоялись 1 мая 1934 года на квартире Тарасова и 6 ноября 1934 года на квартире Бурдасова. Список участников на последних я передал вчера горкому. На этих вечерах никаких анекдотов и политических разговоров не было. Выпили на них порядочно. Помню, как я поругался с женой Краскина [сообщника Тарасова. – И. Х.]. Кроме того, по вызову Нарыкова я был по служебным делам два раза у него на квартире. Первый раз с Ордынским по вопросу монтажа и оборудования, а второй – с Кривобродовым и Малаховым с утверждением проекта организации рабочих на 1935 год. Прием был официальный. Таковы мои связи с Нарыковым и его сторонниками в подлой предательской работе. Идеологически и организационно я к группе контрреволюционеров не принадлежал. О существовании ее я ничего не знал. В заключение надо еще отметить, что Ершов, Акранович и Крылов все были в хороших отношениях с Нарыковым. Все бывали не раз у него на квартире. Крылов и Нарыков осенью командовали из квартиры Нарыкова через мою голову, хотя фактически я отвечал за цех работами. Писали распоряжения, премировали, вызывали прорабов и десятников, давали им там директивы. Об этом может сказать каждый ИТР цеха. <…> Я описал все, как я работал и вел себя. Конечно, это не следует понимать, что я хочу на кого-либо переложить вину. Виноват я. Свои ошибки я осознал и выстрадал. Я отдаюсь на волю партии[1116].

Последним звеном тарасовского подполья в Кузбассе, изобличенного осенью 1935 года, был начальник отдела кадров КМК Александр Николаевич Бодяко. Он держался долго, долго казался отменным коммунистом. Начальник транспортно-складского сектора КМК Ф. И. Филин не сумел раскусить врага, была даже версия, что он «сознательно не разбирал дело», ссылаясь на установки Колмакова и Новаковского, что надо ожидать присылки справки о соцпроисхождении Бодяко.

Филин писал секретарю Сталинского горкома ВКП(б) Трегубенкову в 1935 году: «С глубокой скорбью в душе я как коммунист должен сказать, что я пошел на удочку классового врага и имел связь с классово-чуждым элементом для нашей партии Бодяко. В этом мое самое большое политическое преступление, хотя эта связь была не очень продолжительной». «Объяснительная записка» вникала в суть дела: «Бодяко до 1934 года, примерно до осени, я почти совершенно не знал и ни в каких связях с ним не был. Однажды из городского театра я зашел в 47‑ю столовую, через 10–20 минут в столовую пришли с женами Петров и Бодяко и сели за мой стол, каких-либо политических разговоров в это время не было, мы обменивались впечатлениями просмотренной постановки в гостеатре». В декабре 1934 года Филин встретил Бодяко и вышеупомянутого администратора из ТЭЦ А. В. Козлова (ныне изобличенного как протеже Тарасова и Шадрина) в московском представительстве Кузнецкстроя. «Все вместе пошли в столовую обедать, где и просидели, я с ними не более полутора часов, естественно в столовой мы пили водку и пиво». Опять «разговоров на политические темы никаких не было» – и это сразу после убийства Кирова! – «а разговор шел по вопросу работы Сталинского завода, так как я этим интересовался в связи с тем, что около двух месяцев я был на курорте, а они только приехали с площадки»[1117]. Филин «самым категорическим образом» отрицал всякую другую связь с Бодяко, хотя встречал его время от времени и в Сталинске у общих друзей. А вот культпроп горкома тов. Петров, которого он упоминал мимоходом, выбрал другую стратегию защиты. Он во всем признавался и каялся:

Моя ошибка состояла в том, что, когда была вскрыта первая контрреволюционная группировка Тарасова и проч., был допущен с моей стороны как члена горкома либерализм в отношении целого ряда бывших коммунистов, которые оставались в партии в течение ряда месяцев и которые только потом были разоблачены как активные контрреволюционеры или люди, настолько близко сросшиеся с этими контрреволюционерами <…> Что со мной произошло? Со мной произошло то, что я, чувствуя себя коммунистом, чувствуя, что я искренне предан партии, <…> по мере бытовой встречался с определенными людьми, которые вели борьбу против партии. И вот получилось довольно серьезное положение. Сам себя чувствуя коммунистом, а на деле оказалось, что я оказался связанным с одним из контрреволюционеров, Бодяко. Это получилось потому, что личные отношения, личные связи, которые не были основаны на генеральной линии партии, на основе непримиримой борьбы, а были с моей точки зрения беспринципными связями. <…> С этим Бодяко встречался на квартире, выпивал. Так или иначе, но вместо того, чтобы решительно потребовать исключения его из партии, потому что было ясно одно, что он морально разложившийся элемент, вместо того, чтобы потребовать решительной борьбы, решительного исключения его из партии, я либеральничал. И совершенно ясно, что это либеральничанье с Бодяко, этот груз моей бытовой жизни, это сознание того, что эти встречи на беспринципной почве, они почти являлись губительными для меня как члена партии. Что же оказалось, в конце концов? В конце концов оказалось, что классовый враг одной из форм классовой борьбы избрал бытовую связь – вечеринки, выпивки и т. д. <…> В этой форме классовой борьбы я оказался шляпой <…> я очутился в диком для меня положении, когда оказался связанным с контрреволюционером.

Стоит задуматься о природе вменения вины в параноидальном нарративе: при каких условиях возможно вменение кому-то участия в заговоре, если он на самом деле не знал, что участвует в нем? Как должна была измениться картина мира коммуниста к 1936 году, чтобы можно было настаивать на том, что в действительности существовало определенное троцкистское подполье, даже при допущении, что сами его участники не знали о существовании его? Петров пришел к заключению, что члены контрреволюционной организации не должны обязательно знать ее задачи, руководство, состав членов. Достаточно было иметь бытовую близость, сочувствие и симпатию, на базе которых вырастал троцкизм. Бытовые друзья в определенный момент вполне могли связаться и объединиться в одну цепь, по которой двигались контрреволюционные инструкции. Иными словами, контрреволюция не обязательно