новых отношений с архетипическими персонажами и преступлениями. Новый взгляд на свое прошлое был для коммунистов Кузбасса действенным путем к очищению, он обеспечивал возможность катарсиса. Свидетельством того, что катарсис достигнут, служило публичное признание, покаяние перед всем партийным коллективом. Если признания вины не было или оно оказывалось половинчатым, с оговорками, то символическое нравственное пятно оставалось, не давая коммунисту жить.

Александер предлагает внятную схему, которая позволяет с опорой на конкретные культурные коды, структурирующие коллективное восприятие, показать, какие именно условия должны быть выполнены, чтобы сформировался социальный консенсус, систематизирующий событие как грандиозное осквернение. Формула такого рода перформативного успеха включает пять составляющих: осквернение; его соотнесение с символическим «центром» общества; силы институционального контроля, направленные на осквернение; политическая борьба; ритуализация и очищение, ведущие к новой доминирующей интерпретации.

Главная проблема с оппозиционерами заключалась в том, что они занимали противоречивую позицию в партийной структуре. Опасность заключалась в промежуточности, смешении, т. е. в том, что Мэри Дуглас называет «нечеткость, нечистота, осквернение». Такое определение опасности представляет собой защитный механизм социальной структуры, которая классифицирует, дифференцирует, но в то же время избегает пересечения границ, наложения различаемых областей[1101].

Дуглас пишет: «Рождение урода ставило под угрозу границу, отделяющую людей от животных. Если рождение урода удается обозначить как событие особенное, категории могут быть восстановлены. Так, у нуэров урод рассматривается как детеныш гиппопотама, случайно родившийся у людей, и после такого обозначения события дальнейшие действия ясны: его осторожно опускают в реку, которой он и принадлежат»[1102]. Люди племени леле, по описанию Дуглас, считали, что природа панголина «…противоречит самым общим категориям классификации животных. Он покрыт чешуей, как рыба, но лазает по деревьям. Он больше напоминает яйцекладущих ящериц, чем млекопитающих, и все же он вскармливает своих детенышей молоком»[1103].

Поразительное сочетание противоположностей – таково и описание троцкистов. Они старые большевики, люди с партийным билетом в кармане – и в то же время они худшие из врагов. Они теоретически отлично подкованы – но в то же время они отрицают азы ленинизма. И главное – они не подпадают под обыкновенную классификацию марксизма: они не буржуи, не дети буржуев или попов, они не представители вражеских классов. Иными словами, оппозиционеры – монструозная аномалия. Сам термин «право-левацкие уроды» означал вызов представлению партии о собственном политическом теле, его однородности и чистоте. О страхе перед аберрацией – телесной и моральной – говорили и термины «чудовищные ублюдки» и «выродки» в отношении троцкистов. «Оппозиционеры, – утверждала центральная печать, – падшие, морально растленные люди, <…> утратившие даже понимание собственного нравственного уродства»[1104].

У большевиков осмысление границ политического всегда тесно связывалось с ощущением внутренней опасности. Эта метафора заразы, примечательная и витальная, возникла из бытового осмысления открытия инфекционной природы болезней Луи Пастером, а также из‑за вспышки тифа, продлившейся с 1918 по 1920 год. Из-за ощущения опасности глобально активизировались панические настроения, возникала система страха. Она стала ключевой чертой партийного менталитета. Произошедшая трансформация политической культуры сблизила по смыслу понятия гигиенической чистоты и политической чистки. М. Дуглас пишет о восприятии социальных границ по аналогии с телом, о загрязнении и его роли в сохранении социальной структуры, об осквернении как отражении противоречия между социальными или политическими нормами: «Грязь, таким образом, никогда не бывает изолированным и неповторимым событием. Там, где есть грязь, есть и система. Грязь – это побочный продукт систематического упорядочивания и классификации материи в той мере, в какой это упорядочивание включает отвержение неподходящих элементов. Такое понимание грязи приводит нас непосредственно в область символизма и предполагает возможность увязки с более очевидной символической структурой чистоты».

То есть поведение, касающееся нечистоты, – «это реакция, отторгающая любые предметы или идеи, не отвечающие или противоречащие значимым для нас классификациям»[1105]. Каждая конкретная культура «неизбежно сталкивается со случаями, заставляющими усомниться в ее представлениях». Она не может игнорировать отклонения, порождаемые ее классификационной схемой, рискуя в противном случае потерять доверие к себе. И Дуглас предполагает, что именно поэтому в любой культуре, заслуживающей такого названия, мы находим разнообразные способы поведения по отношению к неоднозначному и отклоняющемуся. «Если нечистота – это то, что не на своем месте, то к ней нужно подходить через понятие порядка. Нечистота, или грязь, – это то, чего не должно быть, если надо сохранить образец. Признание этого – первый шаг на пути к пониманию осквернения»[1106].

«Чистота партийных рядов» была первой партийной ценностью. «Нам нужно сказать сейчас все, что знаем, чтобы очиститься от чуждых», – говорили коммунисты Кузбасса в 1935 году. Оппозиционер должен был полностью очиститься, «этого требует наша партия, чтобы иметь полную ясность в том или ином коммунисте»[1107]. Истинный коммунист как бы говорил о себе словами Ницше: «Крайняя чистота в отношении себя есть предварительное условие моего существования, я погибаю в нечистых условиях, я как бы плаваю, купаюсь и плескаюсь постоянно в светлой воде или в каком-нибудь совершенно прозрачном и блестящем элементе»[1108].

Сталинизм видел в чистоте эстетический принцип: партия, достигшая наиболее совершенного чувственного воплощения, была наиболее очищена от чуждых материальных вкраплений. В коммунистическом мире быть красивым значило отделить от себя все «не свое», «остальное», стать вполне собой. Источник грязи мог обнаружиться не вовне, а внутри партийных рядов, как «уклон», подверженность страстям старого общества, рабская привязанность к интоксикации капитализмом. Сталинцы восхваляли не только очищение тела, но и очищение от телесного, от животных влечений и побуждений. Дисциплинированность, выдержанность, выводящие чистого коммуниста из состояния дикости, противопоставлялись необузданности картежника-троцкиста.

Уточним: дело было не только в том, что партия стала особенно чувствительна к загрязнению. Поменялась еще и система классификации, определяющая, что является коммунистическим, а что – нет, сместились границы сакрального. Нечистыми стали не только участники прошлых оппозиций. Категория сильно расширилась, и туда попали уже все те, кто ретроспективно оценивались как плохие хозяйственники или аморальные типы, уже без связи с конкретным политическим поведением в прошлом или настоящем.

После убийства Кирова НКВД начал откладывать в особую папку негативные высказывания о С. М. Франкфурте – руководителе стройки Кузбасса, которого буквально вчера носили на руках.

Начальник цеха блюминга Николай Никифорович Макарчук на партсобрании рельсобалочного цеха заметил: «Если взять прошлое руководство завода, то вокруг него был сконцентрирован клубок бывших троцкистов, и, мне кажется, сам Франкфурт тоже нечистый». Сотрудник гороно Георгий Афанасьевич Евтушенко отметил, что «в книге Франкфурта „Рождение стали и человека“ поются хвалебные песни махровым контрреволюционерам». Гороно просил горком «…переработать книгу Франкфурта и изъять из нее фамилии контрреволюционеров» типа Тарасова. На партсобрании ЦРП горкому предлагали: «Надо проверить Франкфурта, потому что всех исключенных он группирует у себя». Напоминая о компромате, который