но лишь постольку, поскольку они не наносят вреда социалистическому порядку[1129]. «Партколлегия не занимается решением вопросов о том, кто с кем должен жить, – писал Ярославский в 1929 году. – Но партия требует, чтобы товарищи в личной жизни и в своих семейных отношениях не давали поводов для дискредитирования партии»[1130]. Идеологи считали, что притяжение коммуниста к женщине из буржуазной среды мало чем отличается от притяжения к орангутану или крокодилу. Что уж говорить о предпочтениях жены коммуниста Нарымского, которая влюбилась в зиновьевца?![1131]

И с избранниками сердца коммунисты должны были руководствоваться в первую очередь своим классовым сознанием. Конечно, им разрешалось любить супругов, проявлять к ним нежные чувства. Любовь понималась, однако, как близость двух разумов – более рациональная форма связи, нежели чувственная. Вера Михайловна Чаплина вспоминала отношение к себе супруга, знаменитого комсомольского лидера: «В бытность нашу с мужем на работе за кордоном понадобилось переправить в крайне рискованных условиях исключительной важности и секретности документы. Возник вопрос, кому можно доверить это ответственное дело с полной уверенностью в том, что если будет надо, то исполнитель этого безоговорочно принесет себя в жертву, но не испортит операции. Сергей Чаплин назвал тогда мое имя, не считаясь с тем, что я была его женой и матерью двух его маленьких детей»[1132].

Отбрасывая мелкобуржуазные предрассудки, партия призывала использовать сожительство в целях наблюдения. Понимает ли любимый потребности Революции? Готов ли он жертвовать собой ради ее победы? Может ли он (или она) оказаться троцкистом (троцкисткой)? Вот вопросы, которыми должны были задаваться супруги. Состоять в браке значило все время расспрашивать, вникать и когда надо – доносить. Е. Шапиро не была к этому готова и заплатила сполна.

22 февраля 1928 года Кликунов писал в бюро партячейки рабфака при Томском технологическом институте:

Мною была дана рекомендация кандидату партии Е. Шапиро на предмет перевода ее в члены ВКП(б). Теперь я свою рекомендацию снимаю по следующим соображениям: т. Шапиро во время дискуссии в партии, вместо того, чтобы, как подобает работнице и партийке, самостоятельно разобраться в разногласиях, слепо пошла во взглядах за мужем своим, членом ВКП(б) Имашцом, который, как после выяснилось, разделял взгляды оппозиции. Такое поведение тов. Шапиро говорит за то, что она при разрешении этого серьезного вопроса поступила как обывательница (если не сказать как самка), а не как работница и партийка. Единственное светлое место в прошлом т. Шапиро – ее работа на фабрике в Красноярске (что и побудило меня ее рекомендовать), теперь, я считаю, настолько заслонено этим темным местом, что от него ничего не осталось[1133].

Во время чистки 1929 года в технологическом институте Томска проверочная комиссия касалась и интимных отношений. У друга Кутузова Василия Матвеева, например, спросили: «Почему не жил с женой?» Как же, ответил тот, «жил 3 месяца»[1134]. «Как относишься к женщинам?» – спросили у члена той же спайки Владимира Беляева. «Отношение к женщине как к постельной принадлежности неверно», – бойко заявил он[1135].

Вопросы эти задавались потому, что оба студента были оппозиционерами, и в личной жизни от них тоже можно было ожидать сбоев. И. В. Румянцев, например, голосовал за резолюцию Кутузова на общем собрании ячейки СТИ. Чего же удивляться, что он «имел половую связь и выпивку с троцкисткой, в результате чего получил венерическую болезнь». Половая распущенность, венерическая болезнь и троцкизм шли в уже знакомой нам тесной связке. Рекомендация комиссии по чистке 1929 года было однозначна: «Румянцева из рядов ВКП(б) исключить»[1136].

Широко дебатировалась в ходе чистки и личная жизнь другого оппозиционера из СТИ, Григория Рафаиловича Николаева.

В партком поступило донесение Макастырова, ученика курсов комсостава, с жалобой на личную развязность Николаева. Например, будучи в доме отдыха, тот «…завел половую связь с молодой девушкой, комсомолкой, соблазнив ее. <…> По возвращении в Томск он несколько раз писал ей, чтобы она приезжала к нему в город, но так как был женат, поместил ее на квартире у знакомых. Николаев был у ней, подтвердил свои обещания». После этого он объяснил жене, что девушка «якобы его сбивает на совместную жизнь» и заставляет бросить ее. Жена Николаева в его присутствии избила любовницу мужа, после чего Николаев увел жену домой. Что бы это ни было, ревность или борьба за партийную этику и воспитание мужа, но Николаев выступал здесь как развращенный троцкист[1137].

Более того, «бытовая невыдержанность» Николаева выразилась в стрельбе, которую он открыл по родственникам жены. На ячейке он, освещая обстоятельства дела, оправдывался:

Идеологических позиций я нигде не сдавал. Единственный случай невыдержанности, поставленный мне в вину (стрельба в комнате), имел место как один из моментов (ясно нетактичный и недопустимый) борьбы за эти позиции, которую я принужден был вести в своей семье. Чтобы правильно оценить этот мой поступок, мне необходимо остановиться несколько, на моей личной жизни[1138]. <…>

В 1921 году я женился на студ[ент]ке Томского рабфака, которую раньше знал как комсомолку по собственной работе в железнодорожном райкоме комсомола г. Красноярска. Ее отец, стрелочник ст. Красноярск, в 1923 году сделался попом. Тогда же я потребовал, чтобы мы с женой прервали всякую связь с ее родителями. Она не разделяла моего взгляда на этот вопрос. Несколько раз она обращалась в парторганизации, думая, что мое отношение к ее родителям есть только мое самодурство. Не встретив там поддержки, она, однако, получила от тов. Зосе (из контрольной комиссии) разъяснение, что она может поступать, как ей заблагорассудится. Совет пришелся по душе. И вот, в январе 1925 года неожиданно для меня, к нам приехала мать жены – попадья, будто бы для лечебных целей. На мое предложение, чтобы она поселилась где-нибудь в другом месте, я от жены получил ответ: «Мать приехала ко мне, выгонять ее я не буду, а за мои поступки ты не отвечаешь, т. к. я сама человек самостоятельный». К этому добавлено, что я могу совсем не замечать ее гостью. Было ясно, что уступить здесь значит предать навсегда свои партийные воззрения, навсегда дискредитировать себя как коммуниста. Нужны были решительные меры. Развод я находил самой последней мерой, т. к. в то время у меня была уже дочь и т. к. при разводе я вынужден был бы оставить ее у жены. И я решил подействовать в беседе так на религиозное чувство попадьи, чтобы у ней пропала охота больше бывать у нас <…> [Однако] попадья и две ее дочери [жена с сестрой] почувствовали себя на твердых позициях, и потому вначале все мои высказывания относительно лицемерия, ханжества и поповской всей гадости