мне в гостиницу идти нельзя. Тогда Евдокимов крепко, так крепко, что я не могла даже, если бы хотела, вырваться от него, взял меня за руку и, не слушая моих возражений, потащил меня в гостиницу. Я же, не желая скандала или, по меньшей мере, неприятной сцены, не стала вырываться и, рассерженная насилием, пошла, твердо решивши уйти при первой возможности. Когда все вошли в номер Евдокимова, состоящий из 2‑х комнат, поставили вино, я прошла прямо на балкончик, вошел на балкон Евдокимов, и, когда я, оглянувшись, с удивлением спросила, а где же остальные? Евдокимов ответил, «Я послал их за папиросами». Это меня рассмешило, удивило и обеспокоило. «Неужели всех послали за папиросами?». Тогда он поспешил меня успокоить: «Они сейчас придут». Затем он начал говорить мне о том, что он очень хотел видеть меня, беседовать со мной, что ему очень понравился мой живой ум и красота моих глаз и т. д. Потом, внезапно для меня, схватил меня и хотел поцеловать. Я защитилась руками и сказала «пустите меня». Тон моего голоса и брезгливый, испуганный жест рук немного отрезвил его, он выпустил меня и извинился. Мы смущенно молчали, затем поговорили немножко. Я решила уйти, он уговаривал, удерживал меня, но я, не обращая внимания на его просьбу, направилась к двери. Тогда он схватил, и, подняв в воздухе, потащил меня в другую комнату, спальню, и положил на кровать. Вы знаете, Дмитрий Алексеевич, я против него маленькая и хрупкая. Видя, что мои дела плохи и что мои физические усилия ни к чему не ведут и сопротивление тщетно, я прибегла к хитрости. Я очень интимным тоном сказала: «Постойте одну минутку». Он выпустил меня и не успел и глазами моргнуть, как я опрометью из-под его рук выбежала к выходной двери, но оказалось, что он очень предусмотрительно замкнул дверь и ключ положил в карман. Тогда, видя, что уйти я не могу, я надавила кнопку звонка двери. На звонок никто не шел. Я выбежала на балкон. Евдокимов бегал за мной. Видя протянутые ко мне руки, руки сильные, с которыми мне не справиться, я вскочила на стул, а потом на барьер балкона с криком «не трогайте меня, или я прыгну вниз». Мой вид, голос и, скорее всего, балансирование на барьере балкона подействовали на него, он закрыл лицо руками и не сделал ни шага, пока я не сошла с барьера на стул. Потом он пошел закуривать папиросу, к счастью, коробка с папиросами оказалась в спальне. Я воспользовалась этим моментом, вытащила ключ из замочной скважины, и замкнула дверь со стороны балкона. Я едва, едва успела замкнуть дверь, как он подбежал к ней и стал стучать так сильно, что звенели стекла. Я опять стала на стул и на барьер балкона, он ушел. И вот, как только он начинал стучать в дверь, я выпрыгивала на стул и одну ногу ставила на барьер балкона.

Так было несколько раз. Признаться Вам, первое время борьбы, негодование, злоба, омерзение, наполняли меня решимостью, и я прыгнула бы не задумываясь вниз. Но потом, когда я села на барьер балкона, свесивши ноги вниз на мостовую, и когда я, несколько успокоившись и овладевши собой, посмотрела вниз, меня охватил ужас. Разбиться, изувечить себя, стать калекой, о, как страшно. А мои уроки и мое будущее, помимо уродства и страданий.

В это время я увидела внизу Ивана Ивановича с дамой из их кампании, смотревших прибой моря. Тогда, стараясь перекричать море, я изо всех сил позвала Ивана Ивановича. Сначала он не слышал, а потом сделал вид, что не слышит и, наконец, когда я крикнула: «Иван Иванович, спасите меня из плена», дама ответила: в 20 веке смешно говорить о плене. Они постояли немного у моря и пошли в гостиницу. В это время погас свет в номере и вот получился тягостный момент: в номере темнота и тишина, на улице почти никого нет, уже поздно, шумит только море.

Я подошла к двери, из темноты выплыл огонек папиросы Евдокимова. Я сделал[а] из рук рупор и сказала погромче и раздельно: «Если вы не зажгете свет, не откроете настежь дверь, выходящую в коридор, и сами не уйдете из комнаты, то я постараюсь, если не разобьюсь, дойти по карнизу до следующего балкона, объяснить, в чем дело, и уйти».

Тогда Евдокимов зажег свет, открыл дверь в коридор и дал мне честное слово партийца, что он не прикоснется ко мне. Я попыталась открыть дверь, но потому, что я так страшно перенервничала, я совсем обессилила и не в состоянии была отомкнуть ключ.

Евдокимов видя, что я не могу открыть дверь пошел к швейцару гостиницы, чтобы достать другой ключ. Мысль, что, может быть, он вернется, откроет балкон и опять начнется борьба, заставила меня собрать все силы, я взяла ключ полой жакета, открыла дверь и пробежала номер. В коридоре стояли Евдокимов с швейцаром. Он пошел проводить меня домой. По дороге я высказала свое негодование и возмущение в таких выражениях, которые только приходили на ум, я споткнулась, он взял меня за руку, желая меня придержать, я вырвала руку свою и сказала ему, что он мне омерзителен, что я не желаю подавать ему даже руки и быстро пошла домой, а он стоял на месте, пока я не скрылась за углом улицы.

Закончив историю с насилием, автор неожиданно вернулась к политической стороне ее разговора с Евдокимовым и привела интересный диалог:

Когда мы сидели в ресторане «Франция», Евдокимов задумался и на мой любимый вопрос: «О чем вы думаете», он мне ответил: «они меня не сшибут». – Кто они? «Там, в Москве».

– Может быть, вы ошибаетесь, может быть это миражи – Ваши мысли и решения?

– О нет, я ведь сто ночей не спал, все думал, нет, на нашей стороне меньшинство, но и истина. Может, к стенке друг друга поставим, но пойдем до конца.

Непонятно, пыталась ли девушка объяснить, что так впечатлило ее в Евдокимове на первых порах, или, наоборот, возвращалась к политике, чтобы указать на связь между Евдокимовым-насильником и Евдокимовым – потенциальным террористом. Она суммировала:

Итак, это все.

Все это мне бесконечно больно, тяжело и неприятно вспоминать и все кажется, что это было не со мной, а с кем-то другим. Это гадкое, тяжелое, как кошмар, происшествие.

Я слишком недавно начала жить половой жизнью, чтобы познать ее радости, и я знаю, клянусь Вам, я не смогла бы жить оскверненной[1123].

Погуляева-Захарова имела в виду, скорее всего, физическое «осквернение», но в партийной элите воспринимали случившееся как