мартеновского цеха № 1. Лисочкин работал над проектами мартеновского цеха КМК, гордостью сталеплавильной индустрии СССР. В ноябре 1933 года на пленуме ЦК ВКП(б) нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе говорил о нем как о «талантливом молодом инженере, отвечающем за стройку, не имеющую себе равных не только у нас, но и в Европе». В 1935 году, через год после смерти, Лисочкин был обвинен в контрреволюционных связях. Его останки были извлечены из склепа и сожжены в мартеновской печи, проектированной им самим, – лишний пример мотива избавления от нечистоты и загрязнения: даже останки троцкиста, ранее торжественно похороненного, пятнали территорию завода и должны были быть уничтожены без следа[1114].

Коммунисты, которых мы встречаем в этой главе, занимались производством. Сложностей было море, партия требовала выполнения и перевыполнения плана. План главенствовал. Политическая позиция во время старых политических дрязг мало кого ранее интересовала. Но теперь в ней необходимо было разобраться. Поведение начальства пересматривалось под политическим углом. Любая производственная неудача считалась результатом злого умысла, а следовательно, настроя на вредительство. За любым срывом на работе стоял троцкист. Его просто надо было вычислить. Вот Тарасов, например, или Лисочкин: казалось, работали хорошо, даже очень хорошо – но нет, в какой-то момент производство давало сбой, и это был результат инструкций, полученных из оппозиционного центра.

Партийной общественности Сталинска было известно, что Лисочкин любил ходить в гости к инженеру Николаю Алексеевичу Бурдину, коммунисту, работавшему в УРСе. В свете недавних разоблачений такое поведение обрело новую окраску. Звучавшая как сплетня сводка горотдела НКВД от 12 октября 1935 года была полна деталей, которые быстро трансформировались из бытовых в политические:

Шестого марта Комаровская Варвара Григорьевна, дом номер 9, квартира номер 14, комната номер 3, работает сестрой железнодорожного цеха [КМК], говорила в присутствии Орловой Ольги Осиповны и Бударевой Матрены, что наша соседка (дом номер 9, квартира номер 14, комната номер 1–2), мать Бурдина <…>, когда убили т. Кирова, то она весь день ходила, пела песни от радости, и говорит, что «мне жалко, что не убили самого Сталина, уж я ненавижу и так, что вы не можете себе представить». Дальше, говорит Комаровская, что она настроена против советской власти, и даже выразить не могу, а сын – коммунист, от сына таких открытых выступлений не заметно, но надо сказать, что когда был живой инженер Лисочкин (мартен), то они очень часто у Бурдина пьянствовали. Кроме Лисочкина к нему [Бурдину] ходили вместе с Лисочкиным еще два человека, я их не знаю, и как только напьются пьяные, то читают Есенина, и, хотя скрыто от нас, что они все в то время настроены антисоветски: рассказывают антисоветские анекдоты, высмеивание и т. п. Когда выкопали Лисочкина и опубликовали об этом в газете, Бурдин смутился; все знали, что он был близок с почившим. «Ну а Вам-то что?» огрызался Бурдин, но сам признавал «Ну, знаете, все же неприятно, он у меня бывал»[1115].

В этом эпизоде интересен мотив перехода противоположностей: от крайней святости в крайнюю нечистоту. Чрезмерная демонстрация своих заслуг рассматривалась как тактический маневр и признак сговора.

Вот с какими людьми приходилось работать, жаловался Михин: начальника строительства мартеновского цеха А. И. Нарыкова разоблачили как члена тарасовской организации, а вредителя Лисочкина от тюрьмы спасла только смерть. «Лисочкиным и Нарыковым были совершены две грубые ошибки, возможно, и сознательно. Ошибки эти ликвидировать по заданию парторганизации пришлось мне, затратив на это больше 150 тысяч рублей. Об этих безобразиях Лисочкину и Нарыкову многие говорили: я, инженер Солодкин, мастер Валков и др. Я заявил в парторганизацию. Настаивать я тогда не мог, так как тогда был в недоверии (беспартийный). <…> Первая стычка у меня с Нарыковым произошла летом в 1932 году, когда я его публично послал к матери. С этого момента началась у меня неприязнь к нему. Отвлекаясь от прямого изложения, я упомяну о преследовании Нарыковым инженеров Колодкина, Ордынского и техника Уланова (все коммунисты). Все возникающие конфликты между ними разрешались на бюро ячейки и всегда в пользу Нарыкова, хотя в большинстве случаев был он неправ, ибо его поддерживали Ершов и Акранович». Как раз в эти дни проверка партдокументов установила «бытовую связь» врага народа Акрановича Б. Ф. с участниками контрреволюционной троцкистско-зиновьевской группы Нарыковым, Бодяко и Михиным. Михин оправдывался: общественно-партийный авторитет Нарыкова был «большой, последний ему создавали все. Его поддерживали, этим объясняется то, что все парторги с ним жили дружно. Идеологически он вел себя выдержанно». Влияний Тарасова или других оппозиционеров не чувствовалось. «За все время мне пришлось только два раза поправлять его. Один раз в вопросах испанской революции (неправильно толковал о движущих силах революции), второй – о курсе советского рубля. Я тогда думал, что создают ему авторитет для более успешной работы цеха, хотя я и считал лично, что искусственно созданный авторитет для цеха не поможет, но открыто не выступил. Ведь это значило пойти на открытый конфликт со всеми организациями».

В который раз заподозренный должен был отчитываться: с кем и как проводил свой досуг. Приватная сфера была темна и опасна – это место «черной мессы».

Первая встреча в быту у меня с Нарыковым была летом 1933 года на квартире Бодяко, недавно исключенного горкомом из партии как враг народа. Попал я туда, возвращаясь из столовой, был позван в окно. Там были Бодяко, Нарыков и Акранович. Мое начальство выпило, а чай пошли пить к Акрановичу на квартиру. Никаких политических разговоров против партии не вели. Нарыков весьма любил Белехова [троцкиста], Рыбина [вредителя] и Сидорова [сына попа]. Давал хорошие оклады, выдвигал в работе, считал их хорошими работниками. Все наши протесты <…> и скрытые сопротивления <…> не помогли нам. Нарыков умел поддержкой, не знаю кого, защитить их. Только продолжительная моя открытая борьба заставила Белехова и Рыбина покинуть цех <…> Разоблаченная моим мастером Балковым жена Нарыкова оставалась в партии. Почему – мы недоумевали. Найти бы сейчас виновных в этом чрезвычайно интересно <…> Мои позиции и послужили основанием для Нарыкова требовать убрать меня из цеха. Бутенко [директор КМК] с этим не согласился. Мне не оставалось ничего, как сработаться с Нарыковым <…>, это была моя вторая грубейшая политическая ошибка.

Вскоре Михин был назначен начальником ОТК. «Узел, таким образом, был разрублен». Встал вопрос, как убрать Нарыкова, ведь «он был не нужен. Это ясно всем, кроме Крылова и Хитарова, усилиями которых он был оставлен начальником цеха. Доверие, оказанное Нарыкову Крыловым и Хитаровым, окончательно сбило меня с толку. Я понял тогда, когда, снимая меня с поста начальника цеха, мне не доверяют, в