смешение политически чистого и нечистого. Там интересовались не чувствами девушки, о которой сразу забыли, а состоянием «сошедшего с рельс» партийного вождя.

Материал о бесчинствах Евдокимова быстро дошел до ЦКК, которая как раз и занималась моральными прегрешениями коммунистов. Реакция Янсона и Ярославского на произошедшее указывает на комплексный анализ личности виновного. Падение Евдокимова рассматривалось как еще один случай распространенного среди оппозиционеров психоневроза. Ярославский писал не раз, что вожди оппозиции страдали взвинченностью, избыточной эмоциональностью, легко впадали в упадочное настроение. Особенно такие люди отличались разнузданностью в своих половых проявлениях – они впадали в декаданс, предчувствуя близкий час, когда им придется сойти с исторической сцены[1124]. В типологии язв коммунистов, предложенной Ароном Залкиндом, к Евдокимову имели отношение сразу две группы: он был и из тех, кто «выплевывает свою эмоциональность», растрачивая ее на такие искусственные возбудители, как алкоголь, и из тех, кто «направляет сейчас свою богатую эмоциональность в сторону – если можно так выразиться – полового прорыва. Мы знаем, что боевая революционная среда характеризовалась сильным качественным, а порой и количественным ущерблением полового чувства». На самом деле вся эмоциональность таких революционеров, как Евдокимов, «была оттянута в стороны боев и боевого товарищества. Недавняя ненависть к политическому врагу, ярость борьбы за революционную власть замещалась любовной ревностью, жаждой половых обладаний»[1125]. Тов. Янсон считал необходимым «скорейшее разрешение вопроса о работе т. Евдокимова, от бездействия и специфической болезни, осложненной его теперешней позицией, впадающего в такие опасные настроения». В письме Сталину от 31 июля секретарь ЦКК Ярославский поддержал диагноз эмоциональной дестабилизации Евдокимова ввиду утери им смысла жизни[1126].

Интересно также, как в комментариях к происшедшему освещалась тема «осквернения», о которой писала Погуляева-Захарова. Для коммунистов было непонятно, что страшнее: нарушить личные границы молодой женщины или границы между партией и не-партией. Дело было не столько в том, что спившийся Евдокимов бесчинствовал, сколько в том, что он это делал на глазах у беспартийных. А когда Евдокимов пытался вернуть уважение к себе, он клялся партией.

Письмо Степанова в президиум ЦКК от 3 сентября 1926 года озвучивало именно такую тревогу. «Беспокоясь за возможность проникновения оппозиционных настроений в еще „молодую“ севастопольскую парторганизацию через товарищей из ленинградской оппозиции, приезжавших на лечение и отдых в Севастополь, в том числе и тов. Евдокимова, пожалуй, в особенности через него, как более известного в партийной среде», секретарь Севастопольского райкома установил «наблюдение» за тем, «с кем они будут связываться, и в чем эта связь выразится». Вскоре стало ясно, что «находясь на „излечении“ в Севастопольском институте физических методов лечения, тов. Евдокимов фактически лечился плохо, а скорее „отдыхал“, разъезжая по разным местам Крымского побережья и курортным окрестностям Севастополя. С точки зрения партийной этики в этих поездках ничего предосудительного бы и не было, если бы тов. Евдокимов только отдыхал, но нередко эти поездки заканчивались основательными выпивками и частенько тов. Евдокимов возвращался из них или пьяным, или основательно выпившим. И об этом стали поговаривать возившие его шофера и лодочники, а затем уже и отдельные обыватели Севастополя».

Степанов озвучивал тему «осквернения» в политическом ключе: оппозиционер впустил в партийные дела посторонних, несознательных. Более того: «В самом же санатории, в особенности во время обедов, тов. Евдокимов нередко поднимал разговоры о внутрипартийных делах и открыто высказывался против решений XIV Партсъезда и большинства ЦК, вызывая этим находившихся на излечении партийцев на определенные с ним „дискуссии“, а так как на излечении в санаториях Института было очень много нервно больных товарищей, то эти разговоры в большинстве случаев кончались шумом и резкими спорами, репликами и даже руганью». Особенно резко Евдокимов высказывался против Сталина, «называя его „бюрократом“, „грубым и ограниченным человеком“, и нередко намекая на неопубликованное „завещание“ Владимира Ильича <…> с указанием на то, что В. И. не рекомендовал оставить т. Сталина генеральным секретарем». Только сказав все это, «в заключении» Степанов упомянул «письмо гр-ки Погуляевой-Захаровой», адресованное ему. Интересовало его там не сексуальное насилие как таковое – хотя надо было признать, что указанные в письме факты «свидетельствуют о явном разложении т. Евдокимова», – а то, что «в личной беседе со мной гр-ка Погуляева-Захарова передавала гораздо больше того, что ею написано из заявлений тов. Евдокимова о разногласиях в ЦК. Но и эта маленькая частица разговоров члена ЦК с человеком, чуждым партии, о партийных делах, свидетельствует о том, как далеко можно скатиться в пьяном ослеплении и что можно наговорить в состоянии опьянения, или физического исступления»[1127].

В своем письме в ЦК ВКП(б) тов. Сталину от 5 августа 1926 года Евдокимов признавал свой алкоголизм, но отрицал все остальные факты: «Вам известна моя болезнь, у меня нет причин скрывать ее, и было бы конечно недостойным меня и совершенно бесполезным (если бы я стал на этот путь) отрицать и запираться».

Но даже одной сотой того, что ему приписывали, в действительности не происходило.

За все время лечения в Севастополе я, подчиняясь категорическому требованию врачей, совершенно не пил, что могут подтвердить товарищи, бывшие со мной <…> в одной санатории. <…> Из этого явствует вся вздорность и лживость заявления о том, что я «систематически занимался пьянством» во время своего лечения в Севастополе, о том, что «мои безобразия приняли тему разговоров среди обывателей города Севастополя», о том, что Секретарь Севастопольского Райкома т. Степанов «неоднократно предупреждал» меня по этому поводу. <…>

Особенно дико, нелепо звучит заявление о моих «неоднократных угрозах» – «перестрелять вождей», «а главное, Сталина». Кто может поверить этому? Каждый, кто хоть немного знает меня, скажет, что в каком бы я состоянии ни был, я не мог бы сказать такой чепухи. Тов. Ярославский слишком легко берет всерьез такие нелепые заявления, а тов. Янсон связывает даже эти будто бы мои «настроения» с моей «теперешней позицией». Причем тут принципиальные разногласия, которые появились в рядах нашей партии за последнее время?

В своем заявлении т. Михалько говорит о моих «попытках подискуссировать». Любой разговор, на любую, сколько-ни будь деловую или принципиальную тему, при желании можно изобразить как «попытки подискуссировать».

Только под конец письма Евдокимов коснулся «истории» в гостинице «Франция» и заявил: «На эту грязную, нелепую инсинуацию я считаю ненужным даже отвечать. <…> До чего же мы дойдем, если на основании обывательских сплетен о бывших и не бывших выпивках и пр. начнем подавать заявления в ЦКК, а тот кто получит такие заявления, немедленно будет предавать их гласности»[1128].

Честь коммуниста надо было искать в политике, а не в постели.

Любовь коммунистов политизировалась до крайности. Партийные пропагандисты цитировали слова Маркса о том, что отношения между полами носят личный характер,