Он наклонился и поцеловал меня, оторвался от поцелуя,упираясь руками в постель. Но тело его уже на меня давило.

От ощущения его тяжести я рухнула на кровать. Он навис надомной, и я видела каждый дюйм его тела, ищущего путь.

Если бы я отпустила ardeur, то была бы больше для негоготовой. Но мы оба хотели этого, хотели почувствовать это сопротивление.

На полпути он закрыл глаза и остановился, опустив голову,потом поднял ее и встретил мой взгляд. Всмотрелся, будто хотел понять, не врули я ему о своем желании.

– Ты серьезно?

– Да, видит Бог, да!

– Я не хочу делать тебе больно.

Я посмотрела ему в лицо и сказала, что думала:

– Не знаю, с каким призраком ты сейчас споришь, но несо мной. Кому ты там сделал больно, не знаю, но не мне. Трахни меня, трахай,трахай так, как мы оба хотим.

Я ждала его решения, глядя на него с расстояния в парудюймов, и наши тела уже были соединены. Я ждала решения.

Я велела ему перестать быть осторожным – он поймал меня наслове, и мое тело никак не могло понять, хорошо это или плохо.

С одной стороны, это было чудесно – Господи, как это былочудесно! Он прижимал меня спиной к кровати, вырывал крики восторга у меня изорта. Я извивалась под ним, дергалась и билась, пойманная между оргазмом иощущением, будто мое тело говорит мне, что не надо бы так. В какой-то момент яподумала: "Слишком много, слишком сильно, медленнее", – инабрала воздуху, чтобы это сказать, но тут меня накрыло полным оргазмом.Накрыло внезапно, как это у меня часто бывает, и почти-боль превратилась вневероятное удовольствие. Меня бросило к нему, обернуло вокруг него, туловищезадергалось на подушках, забилось, как марионетка с обрезанными ниточками.

Потом он резко отстранился, и это было как наждак, потомучто мое тело не хотело отпускать. Я кричала и извивалась, мне надо было зачто-то ухватиться, и руки нашли его плечи, его бицепсы и пустили из них кровь.Слишком много наслаждения, слишком много ощущений, будто это наслаждениевыливалось из меня кровью, текущей по его телу.

Он тяжело выдохнул:

– Скорее корми ardeur, Анита, прошу тебя. Скорее, Божемой! Я уже долго не продержусь.

Я забыла, что мы делаем, забыла про ardeur, забыла обо всем,кроме секса. Но достаточно было одной мысли, и ardeurуже был с нами, только яслишком погрузилась в наслаждение наших тел. Раньше ardeur всегда ощущался какнечто лишнее, как некоторая отдельная сущность, но сейчас он был только новойгранью секса. Как дополнительный слой жара к огню, который и так уже пылал вкомнате.

Он вырвал у меня из горла стоны, судорожно продернул ногтиграблями по спине Мики, и только тогда я поняла, что он на мне, не надо мной,но прижат ко мне в стандартной позиции миссионера. Когда сменилось положение, яне заметила.

Я чувствовала, как его тело меняет ритм, ощущала, чтовот-вот. Ardeur не мог напитаться от Мики, пока у него не будет оргазма. Онслишком доминантный, слишком владеет собой, и только оргазм может убрать егощиты, чтобы он стал для меня пищей.

Он вскрикнул надо мной, и я забилась на кровати в крике,выгибая спину, закрыв глаза, кричала еще долго после того, и он лежал на мне,пытаясь восстановить дыхание, а я кричала и билась под ним, все еще потрясеннаятем, что было.

Когда к нему вернулась способность шевелиться, онотодвинулся, и почти сразу начало саднить. То, что эндорфины стали уходить такбыстро, значило, что потом будет больно. Но я этой боли не боялась. Такая больможет служить напоминанием, сувениром, на который посмотришь – и вспомнишь, чтобыло. И с каждым болезненным ощущением в себе я буду вспоминать этонаслаждение.

Мика свалился в неловкой позе – наполовину на животе,наполовину на боку. Рука, протянутая ко мне, кровоточила. У него останется свояболь на память об этом сеансе.

Он шевельнулся, приподнялся на локтях, и я увидела егоспину.

– Боже мой! – ахнула я. – Мика, прости!

Он сморщился:

– Царапины обычно не болят так быстро после хорошегосекса.

Я кивнула:

– Когда эндорфины уходят быстро, тогда и понимаешь, чтопострадал.

Спина у него выглядела так, будто он стал жертвой нападениясущества с гораздо большим количеством когтей, нежели у меня есть.

– А тебе больно? – спросил он.

– Саднит немного.

Он посмотрел на меня серьезными глазами, снова сталсерьезнее. Тень прежних воспоминаний мелькнула в его глазах – тень прежнихподруг.

– Как у тебя спина? – спросила я.

– Больно, – улыбнулся он.

– Ты об этом сожалеешь?

Он затряс головой:

– Вот уж нет! Это было охренительно.

– А теперь спроси меня, что я чувствую.

– Я тебя ранил?

– Уже саднит, значит, слегка ранил. – Я взяла егоза лицо, не дав ему отвернуться. – А теперь спроси, сожалею ли я.

Он улыбнулся мне этой своей печальной, непростой улыбкой.

– Ты об этом сожалеешь?

– Вот уж нет! – ответила я. – Ты былохренителен.

Он улыбнулся – на этот раз по-настоящему. Я видела, какисчезают из его глаз призраки и остается только теплая радость.

– Я люблю тебя, – сказал он. – Я так тебялюблю!

– И я тебя.

Он глянул вниз, на покрывало, несколько, увы, потрепанное.

– Давай я его уберу.

Он встал, придерживаясь за край кровати, будто ноги не оченьхорошо держали. Я его понимала – сама я бы шагу не ступила, хоть бы пожарнаятревога надрывалась.

Там и тут виднелись пятна крови, почти очерчивая контуры еготорса. Белое оказалось неудачным выбором цвета.

– Думаешь, горничная вызовет полицию? – спросилая.

Он неуверенной походкой двинулся к двери – наверное, в ванную.

– Не вызовет, если мы ей дадим хорошие чаевые.

Он ухватился за дверь, будто иначе упал бы.

– Осторожнее, – сказала я.

Он на секунду прислонился к двери, потом посмотрел на меня.

– Анита, ты исправила мою жизнь. Ты мне дала ощутитьсебя человеком, а не чудовищем.

– А ты любишь меня всю, Мика, даже самые жесткие,беспощадные стороны моего существа. И ты примирил меня с тем, что иногда ябываю монстром. Ты знаешь, чем я занимаюсь, что делаю, и все равно любишь меня.

– Ты не монстр, Анита, – улыбнулся он мне. –Но ты беспощадна. Однако мне это в девушках нравится.