— Жалобу? Кому?

— Руководству «Трибьюн». Или... Я не знаю... Кому-нибудь.

— Да, конечно, я ворчал, но кому я мог пожаловаться? У кого есть деньги на то, чтобы обратиться с жалобой на клевету со стороны газеты? Мой адвокат думал об этом, но он сказал мне, что наши шансы победить — минимальные. Нам нужно было доказать злой умысел, но как? Нам, скорее всего, пришлось бы оплачивать счета юристов «Трибьюн». Но за какие деньги? За зарплату патрульного полицейского? Конечно, скверно, что из-за какой-то газеты твоя жена шесть месяцев плачет по ночам, а твоим детям стыдно ходить в школу. Но платить им и их юристам за привилегии? Только не я.

— Ты связывался с «Трибьюн».

— Я пытался поговорить с тем репортером, но это ни к чему не привело. Я увидел имя фотографа, позвонил ей и передал просьбу связаться со мной. Вскоре мне позвонил кто-то другой и сказал, что она занята, и если у меня есть какая-то жалоба, я должен связаться с офисом владельца газеты. Тогда я подумал: «Прекрасно! Может быть, хоть теперь чего-то добьюсь».

— Беркли придерживается политики открытых дверей. Какой ответ ты от него получил?

— Если он мне когда-нибудь позвонит, я дам тебе знать. Да, я тоже слышал о политике открытых дверей, но, думаю, это были потайные двери, через которые Беркли скрывался, как только видел меня. Его секретарь сказала, что мой адвокат должен прежде переговорить с его адвокатом. Я сказал: «Послушайте, речь не идет о судебном иске или о чем-то подобном. Я просто хочу поговорить как человек с человеком, высказать ему свою позицию и рассказать, что переживает моя семья». Но Беркли так мне ничего и не ответил. Его секретарша сказала что-то о Первой поправке и о том, что «Трибьюн» всегда отстаивает свой материал. Тогда я подумал, что это просто смехотворно. Получается, если сегодня передовица «Трибьюн» выходит под заголовком «Конец мира — сегодня в полдень», то завтра она

50

выйдет под заголовком «Мы отстаиваем вчерашний материал»? Капитан тогда сказал мне то, чего я никогда не забуду: «Тяжба с газетой похожа на борьбу со свиньей. Все становятся грязными, но свинье это нравится».

— Когда все это происходило, я уже работал в «Трибьюн»,

— сказал Кларенс. — Я должен помнить этот случай, но, наверное, он смешался в моей памяти с несколькими другими случаями жесткости со стороны полиции.

— Да. Один полицейский заслуживал увольнения за то, что сделал. Но я не был тем парнем. Есть масса людей, которые до сих пор думают, что я бил преступника по лицу дубинкой, выпустил на него слезоточивый газ тогда, когда уже схватил его, что я даже орал на него, когда он был без сознания. Хотя, кстати говоря, он сознания не терял.

— И ты ничего такого не делал?

— Нет, не делал. Послушай, я не говорю, что никогда не перебарщивал с применением силы, когда в этом не было острой необходимости. Ты же понимаешь, что это нереально? Каждый полицейский осознает, что тот, кого сегодня вечером ты упрячешь за решетку, завтра выйдет на свободу. Система правосудия похожа на карусель, но без радостного смеха. Поэтому иногда полицейский, осознавая, что от суда не приходится ожидать правосудия, отчасти свершает его сам. Другими словами, я — не святой. Но слезоточивый газ и дубинка были последними средствами. Я их применил только потому, что преступник все еще не был схвачен, и никакие меры, принимаемые мною и моим напарником, не помогали.

— Ты часто использовал слезоточивый газ?

— Может, четыре раза за пятнадцать лет патрульной службы. Дубинку — меньше десяти раз. Послушай — и я произнесу это медленно, потому что вы, газетчики, этого не понимаете,

— некоторые из этих парней не пойдут с тобой в полицейское управление только потому, что ты скажешь им: «Пожалуйста». Между прочим, я тоже обращался в больницу. Тот парень бил меня. Видишь? — Олли показал Кларенсу четырехсантиметровый шрам на левой руке.

— Это оставил тот парень? Серьезно?

— Какие уж тут шутки. Я могу показать тебе все свои шрамы и рассказать, откуда каждый из них появился, но я не раздеваюсь перед журналистами.

— Спасибо, Олли. Ты не представляешь, насколько я при-

51

знателен тебе за твою стеснительность. Так что же произошло дальше?

— Меня донимали сотрудники окружного прокурора. Им был нужен козел отпущения. «Трибьюн» и Норкост сделали из меня жестокого расиста-полицейского. Они представили преступника «умственно отсталым автомобилистом» и «возможно подозреваемым» в ограблении. И ни слова не упомянули о том, что мы видели, как он выстрелил в ту девушку; что он обезумел из-за наркотиков, пытаясь убить нас и очевидцев; что он вовлек нас в скоростное преследование; что он сопротивлялся задержанию, бил меня по руке и так далее. Ни одного упоминания о том, что у него есть судимость за распространение наркотиков. Кто знает, сколько детей, превратившись из-за него в преступников и бандитов, умерли или стали убийцами. Все это не имело значения. Он был жертвой. Потом оказалось, что они взяли у него интервью, и он стал героем — мучеником, который рассказывает своим по-детски мирным голоском о том, как он хотел бы, чтобы все люди просто любили друг друга.

— В твоих словах звучит горечь, — сказал Кларенс.

— Может и так. Но ты не знаешь еще самого худшего. Моя мама была родом из Айдахо, а мой отец — из Арканзаса, поэтому я с детства знал два языка. Что бы ты ни думал, мой отец не был расистом, но некоторые из моих дядь и кузенов были отъявленными расистами наподобие тех отбросов из ку-клукс-клана, которые любят рассказывать истории о том, что дети черных рождаются с хвостами, и акушеркам приходится эти хвосты отрезать. Психоз. Вскоре после случившегося они прислали мне открытку, в которой написали: «Кузен, мы с тобой. Мы рады, что ты выбил грязь из того