— «Но разведка доложила точно. И пошёл, командою взметён

По родной земле дальневосточной броневой ударный батальон!»

Антонина всё поняла: подошла к буфету, открыла дверцу и забрала оттуда почти пустую бутылку.

Бросила на деда взгляд, полный укоризны:

— Всё ж жахнул втихаря! Ишь, как уже разлимонило-то тебя, деда!

— Дык я ж это… хучь и выпил маленько, но в плепорцию, ты, внучка, не подумай чего… — стал оправдываться дед.

Рассерженная Антонина развернулась на каблуках, и унося с собой почти пустую бутылку, в сердцах хлопнула дверью, и шумно идя по коридору, слышала из горницы приглушённый голос поддатого деда, предавшегося воспоминаниям из боевой молодости:

— Вот помню, в двадцатом годе было… Семён Михайлович, Будённый, сталбыть, мне говорит…. А я ему… А ещё в девятьсот четвёртом, в Порт-Артуре… я-то молодой ишшо, а уж пулемётчиком назначили… стало быть… вторым номером… да-а…

Антонина спрятала бутылку в сарае, под стрехой, и возвращаясь в дом, внезапно услышала со стороны дороги треск мотоциклетного мотора. Осторожно выглянула из-за угла сарая — в стороны села к их хутору ехали два мотоцикла с колясками.

На колясках, задрав стволы в небо, стояли пулемёты. Девушка со всех ног бросилась в дом.

Дед стоял у окна, откинув занавесочку. Обернулся от окна и тараща на Антонину совершенно круглые глаза на мгновенно побелевшем лице, сдавленно просипел внезапно охрипшим голосом:

— Внучка, немцы!

Дикий, безумный страх охватил Антонину: то, чем все эти годы стращал её дед, вдруг материализовалось в виде этих четырёх немцев, приехавших к ним на хутор. Округлив глаза, она стояла, как прибитая, не в силах сдвинуться с места, и не дыша смотрела на дедушку.

Дед, дыша ей в лицо самогонным духом, стал спешно выталкивать Антонину из избы.

— Давай, внученька, скорее! Беги ужо!

— Да куда бежать-то, дедунюшка?! — вскрикнула в отчаянии девушка.

— Да в лес тикай, дурёха! В лес!! Да тикай же!! — понукал её дед.

Буквально волоком протащил её на задний двор:

— Давай, огородами, огородами! Авось не заметят!

Немцы не спеша слезли со своих мотоциклов, и уже деловито, как у себя дома, прохаживались по двору.

Антонина побежала было, но остановилась в растерянности:

— Дедунюшка, а как же ты?

— Да тикай уже! Я сейчас…. — дед отчаяннно замахал на неё руками, — мне-то они што сделают? Я старый. Сейчас их вот только успокою, скажу, что брать им тут нечего, они и уедут восвояси. Тады и вернёшься. Чуешь? Беги ужо!

Антонина со всех ног помчалась к лесу. Большой сарай закрывал её от немцев.

— ….я с немчурой знаю, как обращаться. Ещё в империалистическую я с ними… Немец мужчина сурьёзный, порядок любит…. — бормоча себе под нос, дед вышел во двор, и обомлев, остановился.

Немцы, а их было четверо, вовсю бесчинствовали во дворе: один из них с видом победителя держал за свёрнутые шеи двух куриц, его товарищ с весёлым гоготом гонялся за следующей, третьей по счёту, курицей. Третий и четвёртый, расстегнув штаны, и непринуждённо беседуя на какие-то простые житейские темы, дружно, в две мощные струи, отливали в колодец.

— Эт… вы што ж, творите то, а? Колотить вас, горбатить! — дед Спиридон аж поперхнулся. Не помня себя, размахивая руками, и выкрикивая ругательства, посеменил к немцам, стоявшим подле колодца.

Они разом, лениво и не спеша, обернулись, один вопросительно посмотрел на своего камерада, и насмешливо спросил, подняв брови:

— Русиш юде?

Тот расхохотался, скинул с плеча автомат:

— Найн, русиш партизанен. И добавил на ломанном русском: — старий пирдун!

Как бы нехотя, от бедра, немец довернул ствол своего МР-40. Короткая очередь, и дед, взмахнув руками, осел на землю. Оба весело заржали, застегнули штаны, и не спеша пошли к дому. Проходя мимо умирающего деда, который, покачиваясь, стоял на коленях, и всё никак не хотел падать, один из немцев с размаху пнул кованным сапогом его в лицо. Дед Спиридон упал навзничь, раскинув руки, да так и остался лежать — с широко открытыми глазами, в которых отражалось пасмурное ноябрьское небо…

Антонина, прячась в полусотне метров в кустах, молча глотала слёзы и беззвучно рыдая, до крови кусала кулаки, потом вдруг сорвалась и, давясь рыданиями, что есть духу помчалась в лес, к заветному дереву. Вспомнила, что в том дереве, что у развилки двух тропинок, дедушка в дупле сховал револьвер, оставшийся у него ещё с Гражданской войны. Наган лежал в глубоком, сухом дупле, завёрнутый в промасленную тряпку. Там же лежала горсть патронов. Дед ещё в начале июля, когда немцы приближались к Киеву, показал внучке свой схрон, но строго-настрого наказывая ей не говорить об этом никому, и не лазить туда.

За пару минут домчавшись до дерева, она сунула трясущуюся, как в лихорадке, руку в дупло, дрожащими пальцами нащупала там тяжёлый свёрток. Вытащила, развернула. Трясущимися руками ссыпала патроны в карман телогрейки… И не жалея ног, спотыкаясь от быстрого бега, стиснув зубы, и мыча от горя, страха и ненависти, помчалась обратно.

Когда, задыхаясь от бега, спустя несколько минут, она добежала до хутора, всё было уже кончено: постройки полыхали огнём, а вдали раздавался удалявшийся треск мотоциклетных двигателей…

Глава 8. Антонина.

Даже похоронить деда не получилось: все лопаты и прочий инструмент сгорели в сарае. Единственное, что она смогла сделать — надрываясь от рыданий, она оттащила мёртвого дедушку к погребу, расположенному в отдалении от дома, и спрятала его там, положив на широкую полку, где в лучшие времена стояли банки с соленьями и вареньями. Сейчас полка была пуста…

Ревя в голос, и глотая слёзы, она в растерянности бродила по двору, пытаясь разыскать хоть что-то уцелевшее от огня. Подойти близко к гудящему пламени, быстро пожирающему дом и дворовые постройки, она не могла — не подпускал жар пламени. А на земле практически ничего не было…

Попрощавшись с дедушкой, и бросив последний взгляд на то, как догорал их хутор, она повернулась и решительно пошла в ту сторону, откуда приехали немцы на мотоциклах.

Никакой теплой одежды на ней не было — только та телогрейка, которую успел накинуть на неё дедушка, перед тем, как вытолкнуть её на огород полчаса назад. Антонина быстро шла, не замечая, как ветер треплет волосы на её непокрытой голове. Зубы её были сжаты, взгляд устремлён вперёд, и про себя она постоянно повторяла одну и ту же фразу:

«Сколь раз увижу — столь раз убью. Сколь раз увижу — столь раз убью!».

Мир для неё перевернулся — она никак не могла понять, за что убили её дедушку.