помимо всего он был рыжим и лопоухим. Ему было около сорока пяти, но лицо сохранило даже не юношеский, а именно детский румянец, и было так же по-детски гладко, без единой морщинки. Голубые глаза из-за формы бровей всегда смотрели на мир несколько удивлённо, причём это удивление не зависело от настроения Дмитрия: злился ли он, радовался ли – глаза жили своей жизнью и удивлялись происходящему вокруг, словно каждый раз видели что-то новое.

Стоит ли после такого описания говорить о том, насколько тяжело было Дмитрию налаживать контакт с людьми? Даже я, признаюсь, в первый раз рассмеялся про себя, увидев эту долговязую, тощую фигуру на пороге «Феникса» – но не уподобляйтесь мне и не судите книгу по обложке!

Ибо с содержанием у Дмитрия был как раз полный порядок: он был умён, но при этом очень скромен, вежлив, учтив – при таком наборе сложно было понять, что мешало ему жить так, как все другие люди. Чувствуя своё от других отличие, он сторонился общества, сводя контакты с ним к минимуму и вылезая из своего панциря лишь при крайней необходимости – например, во время посещения «Феникса».

Ко всему прочему, вот уже пятый год он прозябал на службе в должности заместителя директора, что также не могло не давить на Дмитрия – если человек не имеет особых успехов в личной жизни, то работать он должен с тройным усердием, компенсируя таким образом отсутствие близких людей вокруг себя. Однако в случае с Дмитрием всё было гораздо сложнее.

Судьба, словно играя с ним, порой позволяла ему получить то, к чему он стремился: были и карьерный рост, и жена, и планы на будущее. Однако недолеченная болезнь внутри него рано или поздно проявляла себя: так он завяз в болоте кресла заместителя. Первое время он отрицал эту стагнацию, однако уход жены сломал его, окончательно заставив поверить в свою неизлечимость.

В тот день он целый вечер просидел в «Фениксе», смакуя коньяк и «Меланхоличный» плейлист. Обычно молчаливый и сдержанный, в тот раз ярый трезвенник Дмитрий позволил алкоголю и тоске взять верх над скованностью, и после каждой очередной рюмки выдавал всё более провокационные заявления:

– Людям свойственно делать так, как им удобно, – запинаясь, обратился он ко мне, – однако те, кто делают что-либо вопреки удобству и желаниям, те, кто поступают так, как должны, восхищают меня.

Я понял, что он говорит про себя, но нарочно не стал ему поддакивать. Мне тоже нравилось умение некоторых людей ставить долг выше личных интересов, однако обсуждать такие возвышенные вещи на пьяную голову всё равно, что метать бисер перед свиньями. Кроме того, я не хотел давать ему обезболивающее, которое бы помогло снять очередной симптом: под этим я подразумеваю подтверждение его мнимого превосходства над остальными хоть в каком-то компоненте.

– Женщины, например, – продолжал он, немного погодя, – делают так, как удобно им. Они в 21 веке заняли удобную позицию: чтобы они тебя полюбили, ты должен, подобно павлину, обращать их внимание на себя. Они уже не могут любить тихой, немой любовью, которой любят такие, как я. Они не готовы помогать своему возлюбленному, как бы тяжело не била его судьба, как готов помогать им я. Они не хотят нести груз ответственности супружеской жизни вместе, они сами становятся этим грузом!

Мне было невыносимо тяжело слушать Дмитрия, поэтому я сделал музыку громче и пошёл принимать заказы у новых посетителей. Когда я вернулся, он сменил тему – место женоненавистничества в его тирадах заняла история:

– Западная цивилизация обречена на завоевание цивилизацией Восточной, ибо в то время, пока Запад рождал мыслителей и теоретиков, Восток выращивал воинов. Иначе там не выжить и не продлить род: мужчина должен быть мужчиной, теряя при этом умение тонко чувствовать и двояко мыслить. Вместо того, чтобы гадать, восточный человек делает, и для него чуждо тонкое деление на добро и зло: ислам также способствует такому мышлению. Эта разница не только не прошла в наше время, но и с годами усилилась – мне кажется, всё потому, что Западная цивилизация воспитана женщинами, а Восточная – мужчинами.

Как представителю Запада, мне было несколько обидно слышать предсказание о своём истреблении – не то чтобы я в него верил, конечно… А Дмитрий тем временем попёр в философию:

– Скажите, Вы верите в любовь? – не дождавшись ответа, он хлопнул рукой по стойке и удивительно трезвым голосом прошептал: – Я – нет.

Столь внезапная метаморфоза заставила меня прервать обет молчания, который я соблюдал при взаимодействии с каждым перебравшим клиентом:

– Почему же?

– Сейчас объясню, – язык Дмитрия снова стал заплетаться, однако взгляд был осмысленным и смотрел прямо на меня: было видно, что ему важно донести до меня суть, – это цепочка эмоций. Сначала появляется страсть, потом страсть эволюционирует в привязанность, привязанность – в ответственность, ответственность – в благодарность, и весь этот процесс мы называем любовью, хотя этого чувства самого по себе нет! – и он ударил по стойке кулаком.

Нет и нет – каждый имеет право осознавать чувства так, как ему хочется. Дело тут не в словах – в больше всего мне запомнилось лицо Дмитрия. Он словно был готов умереть прямо сейчас, не испытывая при этом страха смерти. В глазах его читалась решимость – так они на меня ещё никогда не смотрели.

И, думалось мне, уже никогда не посмотрят – уже на следующий день Дмитрий вновь пил коньяк. Поводом стал очередной отказ в повышении – я не знал деталей, но, кажется, речь шла о переводе в другой филиал.

– Самое ужасное, – жаловался он, – в том, что я никогда не буду иметь успеха. Эта компания – «междусобойчик» родственников: не отца и сына, но кровной родни, это я точно знаю; они не видят во мне потенциала, не верят в меня. Я хочу уехать – они хотят меня оставить, я хочу уйти – они предлагают условия…

– Так наплюйте на условия, – я не мог понять суть проблемы. – Зачем заниматься тем, что Вам не нравится?

Он только махнул рукой:

– Трудности надо перебарывать, да и новых проблем хоть не наживу. За то, что ты хороший человек, денег никто не заплатит.

Желать новых проблем Дмитрию явно не хотелось, хотя суть старых не была понята мною до конца. Создавалось ощущение, что он живёт от падения к падению, специально устраивая катастрофы, чтобы потом вволю настрадаться.

При этом он не производил классического впечатления жертвы, не жаловался и не винил во всём судьбу – но и серьёзно его воспринимать