меня, ребенок больной у меня, комната одна, и, конечно, я не могла хладнокровно говорить с ним в этой обстановке.

Упоминание о болезненности, издерганности и нервозности, как выше в случае Николаева, так и в случае Коваленко, говорит об обстановке в коммунистических семьях рассматриваемого периода. Жизнь в них была постоянной борьбой за спасение души каждого из супругов, и при этом требовалось постоянно отражать вражеские вылазки на территорию семьи коммунистов.

Хреков подавал эту историю по-другому. Он защищал Финашина и соглашался с женой в вопросах собственной недостаточной теоретической подкованности:

Я лично – дисциплинированный член комсомола, линию партии и большинства выполняю. Но бывает, что по отдельным вопросам у меня есть свое мнение: я лично люблю Троцкого. <…> Сам думаю, что по отношению Троцкого применены слишком жесткие меры, как высылка из СССР[1147]. <…>

Вопреки линии партии нет, есть просто колебания по отдельным вопросам субъективного такого характера. Это я отношу к тому, что, несмотря на то, что происхожу из рабочей среды, у меня нет политического кругозора, нет подготовки, а отсюда непонимание по ряду вопросов и политическая близорукость. <…> У жены мнение таково, что я разбираюсь, она со мной занимается. Я никогда не выписывал «Правду», теперь мы имеем ряд газет. <…> Я подтверждаю, что во всех разговорах Финашин защищал линию партии, что он мне ничего антипартийного не говорил; споры с женой на политические вопросы ввиду моей неустойчивости были ввиду того, что я Финашина очень уважаю и говорил ей об этом. Она мои отдельные ошибочные взгляды на тот или иной вопрос связывает с влиянием на меня Финашина. Я не могу говорить о нем плохо, ибо это будет ложь.

Семейный спор выплеснулся наружу. Жена недоумевала, как муж мог говорить столь крамольные речи. Ей не верилось, что Хреков мог сам дойти до таких мыслей.

Коваленко: Слушай, Хреков, я хочу знать правду. Я знаю твое развитие. Если тебе Финашин не говорил, то кто же? Откуда ты знаешь о том, что говорил на пленуме Рыков? Ты стенограммы не читаешь, ты обязан сказать правду. Откуда ты взял о том, что мы накануне великих событий? Откуда ты взял, что Сталин откажется от руководства? Откуда ты все это взял? Я должна сказать, я, прежде всего, член партии, а потом только жена. Благодаря тому, что ты не говоришь правды нашей партии, благодаря тому, что ты желаешь прикрывать кого-то, [ты] обманываешь партию.

Затем последовало обращение Коваленко к партии:

Я говорю, что с сегодняшнего дня я жить с ним не буду. Или он скажет правду, кто накачивал его этими всеми антипартийными взглядами, или пусть останется один. Больше мне говорить не о чем. Товарищи, я твердо убеждена, что все эти разговоры, которые он мне передавал, есть разговоры Финашина. Я Финашина лично не знаю, сводить с ним личных счетов у меня нет оснований, и не буду. Здесь идет вопрос не обо мне, здесь идет вопрос принципиального характера, вопрос партийный, и я не могу быть примиренцем, не могу покрывать своего мужа. Я говорю так, как было, и я уверена, что я права[1148].

На следующий день Кацель предъявила Финашину обвинения от Коваленко. «У нее сложилось такое мнение – если раньше у него [мужа] были рваческие настроения, [то это] результат того, что он не работал над собой, и на этой почве у него были недоразумения, то за последнее время она уверена, что над ним кто-то работает. Помимо тех разговоров, которые он о вас вел, он влюблен, боготворит вас. <…> Вы рассказывали ему о работе в Чека, что застрелили кого-то, он все преувеличивал, что вы переодевались, чуть ли не бороду приклеивали».

По версии Коваленко, Финашин был болтлив и склонен героизировать свое и без того богатое прошлое. «Что он влюблен [в меня], я не знаю, это их дело. Правда, я энергичный и способный», – отвечал Финашин. «Все это говорит о том, – продолжала Кацель, – что возможно, что он находится под вашим влиянием. Она считала своей обязанностью поставить об этом в известность партийный орган, иначе быть не могло».

Удивляет, что Кацель, описывая отношения между Хрековым и Финашиным, использовала слово «влюблен». Финашин выступал здесь как опасный соперник Коваленко, который сбивает мужа с пути истинного и уводит его из семьи (и партии) в оппозицию. Однако выбор слова «влюблен» уточняется следующим словом – «боготворит». Мотив идеализации, присутствующий в этом выражении, свидетельствует о том, как воспринималась привлекательность и влюбленность в 1920‑е годы. Коммунистов интересовала не только и не столько внешность – они влюблялись в великие дела, в подвиги на фронтах Гражданской войны и заслуги перед партией. Но, как и при любой влюбленности, в идеализации революционера всегда оставался тревожный вопрос: «Правда ли, что я увидел то, что есть, или я сам себя обманываю?» Для Кацель влюбленность Хрекова в Финашина могла оказаться лишь мимолетным увлечением иллюзией героизма. В пользу этого говорит и характеристика, которую Хреков дал себе: «Я лично люблю Троцкого». Возможно, Хреков был просто влюбчивым партийцем, который испытывал непонятное влечение к инакомыслящим.

Однако сам Финашин был невысокого мнения о своем товарище. По его словам, у Хрекова были «странные», извращенные взгляды на профсоюзы. Он не был сознательным коммунистом и поэтому Финашина ничем не привлекал. Муж Коваленко не обманывался, а обманывал свою жену, героизируя товарища, чтобы вызвать ее ревность:

«Хреков извращал наши разговоры, – отрицал все Финашин, – для того, чтобы изводить жену, придать своим словам больше авторитета». Она в ответ назвала его «женофобом». Не принимая это как личное оскорбление, Финашин призвал ее объясниться, «как с партийкой». В разговоре Коваленко сообщила Финашину, что Хреков «раньше, до женитьбы, <…> имел шатания», но она все-таки надеется, что он подаст заявление на прием в партию. «Я говорю ей, как вы можете ручаться за него, вы знаете его взгляды. Она говорит: Я его тащу. Я говорю, что это неправильная постановка вопроса». Финашин старался «следить за политической линией техников» и пришел к выводу, что Хреков – «люмпен-пролетарий», «политически неграмотен». Он «щупал» Хрекова, у которого на самом деле были странные взгляды на профсоюзы: Хреков критиковал обязательные займы, считал, что профсоюзы не защищают рабочих. «Я, может быть, за свое время не одного [его] щупал. <…> Не знаю, из‑за чего весь сыр-бор загорелся, что кто-то что-то сказал Коваленко, он сам признался, что был неправ, это просто бабские разговоры»[1149].

Финашин отмел все обвинения, а затем перешел в контратаку, высмеивая семейный быт Хрекова и Коваленко. Супруга товарища в его выступлении предстала как большевистская фанатичка, которая не может заметить