оппозиционера у себя под носом, типичная фразерка. А Хреков описывался Финашиным как оппозиционер-вырожденец, истеричный и слабый мужчина под каблуком у своей жены, который каждый раз затевает оппозиционный разговор-ссору для того, чтобы просто позлить супругу.

Финашин бравировал: «Я действительно стою на точке зрения ЦК, в своей работе горю энтузиазмом в работе». Как отошедший, он «все условия, которые были предъявлены партией, выполнял на 100% – все условия, которые были поставлены. У меня такой характер, если я занимался работой – я этого не скрывал. Я всегда ставлю вопрос ребром». Финашин не только не пропагандировал троцкизм, но и, наоборот, старался разубедить Хрекова:

Он вообще был заражен этой штукой – пусть Коваленко не отрицает – он учился в техникуме, ходил в губкомы и райкомы, добивался в агитпропячейке – как можно построить социализм в одной стране. Вот откуда идет настроение. <…> Он говорил в моем присутствии, и в присутствии своей жены, что: «Я не могу переварить, когда коммунисты ругают Троцкого, что его нельзя возвратить в партию, что он далек от партии». У них дома все время об этом ведется разговор, смотря по тому, что жена всем заявляет, что это троцкист. Это его бесит, парень молодой, давай еще больше на эту тему разговаривать. Забавная у них семейная история.

Финашин считал, что семейная пара либеральничала, не отличаясь от «других людей», непартийных. «Он называет ее фанатичкой, она по-своему все переламывает. <…> В частной беседе он говорит, что делает ей назло, все наперекор. У нас дело дошло до развода».

Кацель высказалась в том духе, что сознательная большевичка не могла выдержать такого позора в семье и должна была сама инициировать развод. Однако для Финашина заявление Коваленко было проявлением «ребячества» – поза или красивый жест, но не более: «Да, немножко по-ребячески поставила вопрос, – нехотя признавал он. – Он мне сегодня говорил, что жена ему сказала: „Ищи себе квартиру“. Это ребяческое дело, не серьезное. Но нужно поинтересоваться, откуда Хреков узнает такие вещи, кто его накачал, кто его подталкивает. Возможно, у него осталась зарядка».

«Я считаю, что вы сделали ошибку, что ходили к ней домой», – встала Кацель на сторону Коваленко.

Финашин не согласился с такой оценкой: Хреков его пригласил, «потому что хотел, чтобы жена познакомилась с человеком поближе», «представила себе, кто я. <…> Она встретила меня с предвзятым мнением, что прямо готова задавить: я хотел уйти, потом говорю, тов. Коваленко, поговорим по-товарищески, как вы могли, не зная меня, так относиться ко мне. Вы его сами опросите. Она мне говорит, вы женофоб, женщин [не] любите».

Но обвинения Финашина в женофобстве не стоили, по его мнению, «выеденного яйца». Все это было частью «комедии», которую ломала нервная и мнительная партийка:

Я расскажу вам историю. Ребята у нас молодые, работают у нас машинистки, понятно, какое настроение. Я говорю, товарищи, как вы можете в такой серьезный момент работы, как социалистический сектор, как вы можете думать о женщинах, когда нужно думать о проектировке, конструкции, как у вас укладывается мысль о женщинах? Вот ребята говорят, что женщин совсем не любит, а тут меня в женофобстве обвиняют. Комедия, такая забавная история. Она, как партийка, человек нервный, все воспринимает очень чутко. Я говорю Хрекову, тов. Хреков, какого мнения о женщинах. Он говорит, о женщинах ты говорил, что некогда о них думать. Это не значит, что я женофоб. Это неприятная история, но не серьезная. <…> Эта история не стоит выеденного яйца[1150].

Финашин ожидал от Коваленко понимания, даже интимности, не эмоциональной, а политической. Не от него Коваленко должна была держать секреты, а от своего отстающего мужа. С точки зрения Финашина, их отношения должны были быть ближе, чем отношения Хрекова с Коваленко, по той простой причине, что их роднила общая сознательность. Супруга должна была разбираться не с ним, а со своим мужем. «Либерализм» Коваленко указывал на ее случайное нахождение в партии. Несмотря на ошибки Финашина, Кацель, представлявшая партийный разум, в чем-то была с ним согласна.

В 1920‑е годы коммунист направлял свою сознательность на спасение потерянных и развращенных старым миром. Просвещение «темных» членов семьи воспринималось как залог скорого наступления социализма. Развод рассматривался как менее предпочтительный из легитимных способов очищения. Разрывая родственные или брачные узы, коммунист, по сути, капитулировал перед силами старого мира вместо того, чтобы дать им бой. С началом Большого террора ситуация изменилась на прямо противоположную: поскольку любой контакт с источником скверны означал неминуемое заражение и, как следствие, изоляцию и уничтожение, жене врага народа было необходимо всеми силами доказывать, что она мужа не знала, не была с ним близка, не имела возможности «подцепить заразу».

Поэтому интересно то, что жены бывших оппозиционеров Сталинска поступили противоположным образом. Вместо демонстрации распада организационной структуры троцкистского подполья они снова начали собираться. Установив круговую поруку, они пытались как-то помочь репрессированным мужьям. В Сталинске заговорили о «группировке жен бывших троцкистов». Почему же жены бывших оппозиционеров не сдались? Одним из объяснений может служить то, что глубина разлома, отделяющего герменевтическую политику 1920‑х годов от ее разрушительного демонтажа Сталиным с середины 1930‑х годов, была многими осознана не сразу. В предшествовавший террору период аппарат Советского государства был дифференцирован и способен различать как частную и публичную сферу, так и различные модальности коммунистической политики, им соответствующие. В сфере семейных отношений государство делегировало свою пастырскую функцию супругам, сделав их ответственными за морально-политический облик друг друга. При этом партия была вынуждена делиться долей своей власти, позволять супругам вести независимую работу, направленную на морально-политическое исправление друг друга. Работа супругов в повседневной жизни отличалась от публичных политических дебатов: жена-коммунистка дома, может быть, оставалась тем же лицом, что коммунистка-товарищ на общем собрании, но не той же персоной. Особый статус супругов определялся доступом к наиболее потаенным уголкам души коммуниста, а также возможностью наблюдать супруга в повседневной обстановке. В этом смысле мужья и жены могли претендовать на независимую от партийной оценку политического поведения спутников жизни. Когда внезапно примерно в середине 1930‑х годов ЦК ликвидировал разделение между частным и публичным, сферой домохозяйства и сферой политического, жены, будучи уверенными, что их мужья врагами не являются, и будучи друг с другом знакомыми через совместные дружеские посиделки бывших оппозиционеров, попытались организовать помощь своим опальным спутникам жизни.

В 1935 году были арестованы не только Тарасов с женой, но и Шадрин, Бурдасов и другие именитые строители Кузбасса. Жену Тарасова, Евдокимову, арестовали, но другие «жены врагов народа» остались на свободе. У нас есть скупые, но тем не менее ценные документальные свидетельства, в основном из архивов НКВД,