– Только дело не в Дедале, – продолжила Габриэль мне в спину. – Не в никах. И не в других десяти отмазках, которые ты хочешь выдать. Ты сомневаешься, потому что боишься, что Стефан прав.

Я промолчал.

– Расслабься, – фыркнула Габриэль. – Я сказала это. Ты по-прежнему свят и невинен, и веришь в то, что Хольд изменился.

– Хольд изменился.

– А Стефан всегда прав. Хреновый пасьянс, короче. Перекладывай.

Я молча отошел от двери. Прошелся по холлу, остановился у закрытого пианино Кристы. Под тяжелой крышкой покоились клавиши, и я знал, что если открою их, если пройдусь в любом порядке, случится музыка. Такая, какой я ее помнил. Только мне нужно будет сильно постараться, чтобы это была музыка Кристы, а не Бетховен, соната номер четырнадцать до-диез минор. Без самообмана память была недружелюбной штукой.

– Я верю, что Хольд изменился. Что у него было много времени подумать, как лучше поступить. Да, Стефан без пяти минут синтроп, у него знания системы. Но Адама нет в системе. Хольд знает о нем больше. Он говорил с ним, слушал, задавал вопросы. Я верю, что письмо декомпозитора вместе с той встречей убедили его в невозможности противостоять расчетам троицы. Потому что это действительно невозможно, а не потому, что он принял легкое решение. И когда он представлял, как это будет, как Адам придет за госпожой М., Ольга заупрямится, на нас начнут давить или, наоборот, все случится очень быстро… Я верю, что ему было больно и страшно за нас. Никто не разубедит меня в этом.

Я обернулся на палаты. Только одна из них, самая дальняя, была заперта. Но я знал, что даже оттуда Габриэль все слышала. В этом был весь смысл нас.

– Еще я верю, что Хольду чертовски интересно, сможет ли он противостоять Адаму. Теперь, когда он свободен, когда уверен, что уговорил меня отправить госпожу М. – он не оставит попыток потягаться с расчетами троицы. Не потому, что это весело или похоже на науку. Я верю, что он станет намного аккуратнее, внимательнее, разумно будет тратить эти свои огромные деньги. Что перестанет злиться на мир и попробует его спасти, даже синтропов с энтропами. Я верю, что, отдав Адаму госпожу М., выиграю ему нужное время. И однажды, когда все начнется, я каким-то образом найду его. И он чертовски много успеет сделать к этому времени. Особенно – я вернулся к запертой двери, – если Стефан прав. Но он не прав. Вот увидишь.

– Как будто у меня есть выбор, – безнадежно выдохнула Габриэль.

Я усмехнулся и вернулся к Нимау.

– Стефан не мог не учесть, что я захочу узнать ваше имя.

– Скажу больше, – благосклонно заметила она. – Он сам мне напомнил об этой опции. Навроде благодарности. На минус один всегда найдется плюс один.

Я недоуменно покачал головой:

– Но я же… Я могу использовать вас, чтобы помешать ему. Если смогу узнать, куда он направился. В чем подвох?

– Он попросил фору.

– Сколько?

– Полтора часа.

– То есть, даже если я узнаю ваше имя, мы все равно просидим здесь еще полтора часа?

– В противном случае, мы останемся здесь до прибытия архонтов. Ты и она, если быть летописно точнее. Ох, как вам обоим это не понравится…

Я оглядел Нимау, Русалку за ней. Я знал, что соглашусь – а какой был выбор? – но, сделав это, хотел навсегда запомнить: если я еще хоть раз позову ее, по своим причинам или она заставит меня, я сломаю чью-то жизнь. Настоящую. Принадлежащую не ей, чтобы там Стефан ни заливал про имущественное право плоти.

– Когда мы уйдем отсюда, вместе, вы обещаете отпустить Русалку там, где ее не поймают? Хотя бы сразу.

Габриэль недовольно фыркнула, но промолчала.

– Когда ты будешь знать мое имя, – протянула с усмешкой Нимау, – я буду делать все, что ты попросишь. Для того, чтобы ты звал меня снова. Мои связи, ресурсы и тела, из тех, что верят в мифы… – Она подалась вперед, прижимаясь к автомату. – Все станет твоим, лучиночка. Лишь за одно новое слово.

В последние секунды незнания его я снова посмотрел в потолок. Полтора часа, подумал, это даже неплохо. Ведь я понятия не имел, как связаться с Дедалом внутри системы. Как, стоя в реальной кирхе перед Нимау, в воображаемой больнице с Габриэль, оказаться не просто где-то – как-то – с кем-то еще, но на ином уровне восприятия.

– Если я тебя выпущу, – спросил я у Габриэль. – Ты справишься за полтора часа?

Она шумно, медитативно выдохнула:

– А как же твои принципы?

Я неиронично развел руками:

– Принципы? Ты о том, чем я прикрываю трусость?

Габриэль вспыхнула.

– Ты идиот. Наивняк. И будущий завсегдатай френд-зоны. Но не смей называть себя трусом. Я не часть труса.

Я сдавленно усмехнулся:

– Найди Дедала. Узнай, куда направляется Стефан. И не разовыми координатами, которые мне все равно некуда вбивать, а что-то, ну, поконкретнее.

– Принято.

– Как можно быстрее.

– Эй! Я в курсе. Это вообще-то мой план!

Я отпер палату, распахнул дверь широко-широко. Габриэль не выходила. Она смотрела на меня, а я смотрел на нее, и, не знаю, наверное, мы оба думали, что с такими закидонами в мире без Дедала мне пришлось бы изрядно потоптаться у психотерапевтов.

– Ты не представляешь, как это сейчас модно.

– Представляю. Я смотрю кино.

Габриэль кивнула мне. Я кивнул Нимау.

– Хорошо, – сказал. – Я согласен. Так как вас зовут?

– Изволь на ты… – сощурилась она.

И назвалась.

Только я все равно не понял, кто она.

Жизнь – это электричество. Хор статической митохондриальной энергии, ждущей своего преображения. Так девочка думала отдельно от мальчика, и потому ее система была не белой и квадратно-покрашенной, а темной, пылающей трескучими электрическими зарядами высоко над головой. Девочка ориентировалась по ним, как по звездам. Большая жизнь порождала большой разум. Большой разум порождал большие мысли. Это могла быть притча, думала Габриэль, идя на усиливающийся треск, но вышла какая-то странная фантастика.

В месте, которое она искала и, наконец, нашла, грохотало меньше. Возможно, из-за стекла, из которого был сделан сферический купол огромной оранжереи. Над куполом чернела бездна. Габриэль всмотрелась в нее, но не увидела знакомых электрических созвездий. За куполом был чистый вакуум. Место, где не живут.

По полу вились корни и ползучие стебли, лианы и ростки, и Габриэль думала, что ступает по земле, пока в прогалах между растениями тоже не увидела стекло. Она опустилась на колени, развела руками стебли и траву. Внизу лежала темнота. Но не такая, как сверху. То есть, нет, такая же, но насквозь пронизанная гигантским, пульсирующим электричеством плетением. Ветвей, корней, лиан, стеблей. Они путались и расходились, обрывались и делились, вибрировали самим своим стремлением пробиться сквозь вакуум, и тьму, и куда более податливое стекло, и в том неукротимом стремлении служили опорой друг для друга.

Габриэль огляделась и увидела