доносились лишь нездоровые гортанные хрипы. Когда иссякли и они, я спросил:

– Как это случилось?

Юлия Домна. ФУНКЦИЯ: ВЫ

– Авария… Когда вырубило по всему городу… – Ее голос звучал как помехи. – Операция шла, когда авария…

Авария, согласился я.

– Генератор запустился не сразу… Через шестьдесят четыре секунды… Но это… Роман сказал… Скачок… И нехватка кислорода… Все из-за аварии.

Аварии, повторил я.

– Ш-шесть… Шестьдесят… Шестьдесят… И ее… А меня…

И меня.

И Стефана.

Нимау.

Ядро-тау.

Даже Ариадну на пару букв.

Сегодня нас всех звали «авария».

– Пожалуйста, – я вслепую пощелкал дверной ручкой. – Открой.

Криста, кажется, отдернулась:

– Кто бы ты ни был… Уходи.

– Очень хочу. Но не могу.

Она снова заплакала, хрипя, как утопленное радио. Мама, мамочка, как так. В чем теперь смысл, зачем, если без тебя. Это моя вина, я не думала, прости, прости, я же так люблю тебя, мамуля, мамочка, почему ты вместо меня, лучше я. Лучше я.

Не помню, в какой момент, но она все же открыла. Выбросилась мне в руки, и мы оба осели на асфальт. Было мокро и скользко. Но не холодно. Рвано и горько. Но негромко. Я гладил ее нечесаные, в зарождающихся колтунах волосы и молчал. Утешение – выдумка, продающаяся вместе с гробами, и одного мне хватило, чтобы запомнить.

Было странно думать о Кристе как о ребенке. О маленькой девочке, о ком-то меньше котенка. Горе сделало ее такой крошечной, что почти превратило в точку, и я знал, что это ужасная, взрослая, огромная ответственность – держать что-то столь хрупкое в руках. Нужно ли говорить, что я не справился. Ни до смерти Аделины Верлибр. Ни после.

Не важно, кто кого поцеловал. Главное другое: я не остановился. Пусть на механическом уровне, без сердца и восторга, я понимал, что делаю, и не прекратил. Это все, что я мог ей дать.

Мы целовались молча. Вода клокотала в ее горле. Криста задыхалась, сбивалась. Я терпеливо начинал сначала. Потом она стянула с меня куртку, мешавшую обоим. И я, предугадывая скольжение ее губ, отстраненно подумал: так она возненавидит меня? Если я окажусь во всем виноват, если напомню, что убедил написать отцу, если докажу, что мог объяснить, попросить, уговорить того, кто устроил аварию, – но не сделал этого (потому что даже не вспомнил), станет ли ее разрушенная жизнь хоть сколько-то подъемной? После меня?

Сдавленно, не размыкаясь, мы перебрались в машину. Там я сел, а Криста опустилась сверху эфемерным, цыплячьим почти что теплом. Там же она стянула свитер через голову. Там же я выпутал ее локти из тугих лямок. Там же она приподнялась, расстегивая молнию на своих джинсах. Там же я не сделал ничего, чтобы это предотвратить.

Потом она опрокинула меня. От занавеса волос пахло осенью и сигаретами. Давно стоило догадаться, что Криста курит; что знает, как раздевать и раздеваться на заднем сиденье. Все это время мы встречались только фасадами, хорошими и чистыми, с ухоженными лужайками, между которыми непреодолимой, как пропасть, шестиполоской лежало банальное желание нравиться.

Сейчас от него оставался лишь зазор. Пара простейших движений до. Но Криста замедлилась и, приподнявшись, коснулась своей щеки. Потом – моей.

– Ты плачешь? – прошептала она.

– Наверное, – прошептал я.

– Почему?

Столько причин, господи. Было сложно сосредоточиться на одной.

– Не хочу, чтобы ты меня ненавидела.

Ее живот вздрогнул. Криста заморгала. Но не так, будто вдруг увидела меня или то, что мы делали друг с другом, просто… Не знаю. Будто это был ответ на вопрос, который она еще не задала.

Я молчал. Она смотрела. Потом опустилась на меня, став неподвижной, как одеяло. Я смотрел наверх, она в сторону.

– Я люблю тебя, – наконец сказал я.

– Я тоже люблю тебя, – тихо ответила Криста.

И пусть наши слова только звучали одинаково, их хватило, чтобы больше никто ничего не делал. Свитер висел на подголовнике переднего сиденья. Я всегда буду помнить его. Но не всегда – на ней.

Через какое-то время Криста потяжелела, засыпая. Я тоже, наверное, задремал, потому что не сразу сообразил, что за скрежет нарушил тишину вокруг. Через пару секунд он пересобрался в звонок смартфона. Приподнявшись, я осторожно выпутался из ее волос.

– Не отвечай… – пробормотала Криста.

Мне пришлось усадить ее, чтобы тоже сесть, и выбраться из машины, чтобы нормально одеться. Там я подобрал куртку с земли, кинул ее на переднее сиденье. Смартфон звонил где-то под ним. Это был он. В смысле – «он». Сорок три пропущенных звонка, увидел я, когда нашел априкот, еще более разбитый, чем прежде. Я выпрямился, посмотрел назад. Криста спала. Ее беззащитная, с остывающими пятнами спина отливала сумеречной синью.

Априкот снова зазвонил. Я выключил звук и отошел от пассаты. К сорок четвертой попытке Роман Гёте, вероятно, ничего не ждал. А потому, когда я нажал «ответить», последовала долгая пауза. Затем ровный, как у автоответчика, голос сказал:

– Я не злюсь. Скажи, где ты?

– Неправда, – спокойно возразил я. – Вы в бешенстве.

– Теперь точно, – ответил Роман Гёте, не дрогнув ни на звук. – Где она?

Я посмотрел на деревья, обернулся на пассату.

– Не знаю точно. Где-то на полпути к аэропорту.

– Что с машиной?

– Вмятина у правой фары. В остальном все хорошо.

– Ей нельзя водить.

– Знаю.

– Не сомневаюсь.

У показного равнодушия были свои минусы. Например, оно не работало против настоящего равнодушия – Стефан преподал мне этот ценный урок. А еще, в отличие от настоящего, у показного равнодушия существовал запас прочности. То есть предел. И я догадывался (по паузам в основном): отец Кристы к нему близок.

– Привези ее, – сухо попросил он.

– Уже под вашими окнами, – ответил я в тон.

Он опять замолчал. Я тоже попытался перегруппироваться:

– Почему умерла ее мама?

– Мне запрещено говорить об этом.

– Разве операция не шла под контролем наблюдательных советов? Разве это не должна была быть суперсовременная, оснащенная всем чем можно больница?

– Я не могу говорить об этом, – процедил Роман Гёте. – Ты привезешь ее?

Я шумно выдохнул:

– Нет.

Он фыркнул:

– Тупая бравада. Она опасна для себя и окружающих. За ней нужен присмотр.

– У нее есть имя, вообще-то, и Криста не преступница или душевнобольная. У нее умерла мама. Какого черта вы говорите так, будто уже зарезервировали палату в психушке?

– Да тебе какое дело?! – рявкнул Роман Гёте, и на свистящем выдохе снова превратился в автоответчик. – Послушай, юноша. Я оценил изощренную агентурную сеть Скрижальских вокруг моего ребенка, но прямо сейчас, учитывая обстоятельства, наша вражда не имеет значения. Место в наблюдательном совете, возможно, больше не имеет значения. Поэтому передай ей, если тебе сподручнее…

– Я никогда не работал на Эдлену Скрижальских.

Он фыркнул, не поверив:

– Тогда почему ты сейчас с этой…

И резко замолчал. Я тоже не собирался ничего объяснять, но за «эту», за то, что он ни разу не назвал Кристу по имени, холодно уведомил:

– Совпадение.

И Роман Гёте прекрасно меня понял:

– Их не бывает.

Туман таял. Осыпающаяся с неба белизна раскрывала слоистую серость осеннего вечера. И все в его