Начнем с Зинаиды Сергеевны Огневой – жены арестованного инженера Бурдасова. Член горсовета города Сталинска, преподавательница в СМИ, Огнева «систематически вращалась в среде троцкистов». 11 февраля 1935 года в институте во время перерыва она жаловалась студентке Сашиной: «Я сейчас совсем одна, все мои друзья попали. Тарасов попал потому, что жена у него Евдокимова, Бабчин – потому что тоже родственник. Вообще Нарыков, Тарасов, Бабчин, Шадрин были самые крупные и благонадежные люди. Один попал – всех потащили. И до сих пор мне непонятно, за что их посадили. Горком вообще, чтобы не прохлопать, 10 человек невинных утопит за одного виновного, а то боится, что самому что-нибудь припишут». Выдержанная комсомолка, Сашина донесла о жалобах Огневой в органы. Огнева понимала, что силы троцкистов разбиты, и пребывала в депрессии. 4 февраля 1935 года на закрытом партсобрании в институте по проработке письма ЦК ВКП(б) об антисоветской зиновьевской группе «Огнева в противовес постоянной активности в выступлениях молчала и на разговор была вызвана репликами, причем, двурушничая, обманула партсобрание, заявив, что ничего общего с троцкистами не имеет». На собрании ее быстро «расшифровали» бдительные члены ВКП(б). «Собрание предупредило Огневу, что за неискренность ее может постигнуть исключение из партии, и предложило подумать и заявить. Огнева же, продолжая двурушничать, вошла в группировку жен арестованных троцкистов, усиленно конспирируя эту связь».

6 февраля 1935 года Огнева пошла к Шадриной, у которой застала Ициксон – мужья трех этих женщин находились под арестом. «В 8 вечера она провожала от Шадриной изобличенного в троцкизме Филимонова до автобусной остановки. В феврале она просила студентку Пивкину в случае ее ареста смотреть за дочкой». Так же как и в случае с их мужьями, частные контакты такого рода рассматривались как признак заговора. Любопытно здесь, что партия не считала арест мужей поводом для собрания и не была склонна трактовать частные встречи как выражение взаимной поддержки. Действительно, поскольку разделение на частное и публичное считалось преодоленным, то поиск сочувствия и поддержки вне партийных каналов вызывал подозрение. Более того, сама необходимость такой поддержки указывала на наличие симпатии к врагам.

Донос в НКВД продолжал: «25 апреля с. г. Огнева после обеда, часов в 5, была у Шадриной – это после поездки Ициксон в Новосибирск к арестованным друзьям-троцкистам <…> 26 мая с. г. она приходила на квартиру к Шадриной, но никого не застала дома и поручила домработнице Шадриной передать, что Батикова и Бабчина освобождают»[1151]. Более того, Огнева, по сведениям, собранным органами, была прекрасно осведомлена о «конспиративной деятельности» Бурдасова: 27 марта 1935 года Огнева пошла на вокзал встречать возвращавшегося из отпуска мужа, и когда того не оказалось в поезде, поехала в горком ВКП(б) к Петрову и просила выяснить судьбу супруга, «предполагая, что арестован». На самом деле Бурдасов в Москве пересел с московского на харьковский поезд, избежав, таким образом, ареста, а «по приезду высказывал сожаления по поводу репрессий, постигших его друзей». Случай с Огневой иллюстрирует два важных момента: один связан с ролью семьи для коммуниста, второй – с тем, как семейные отношения были переформатированы террором. Огнева исходила из предположения, что ответственна за судьбу мужа и имеет право как жена добиваться от горкома подробностей его ареста. Вероятно, она считала, что ее положение требует от нее первой узнать о ситуации, в которой находится ее муж. В то же время ее доступ к субъективности мужа, обусловленный членством в партии, был задействован против нее самой: теоретически ее семейное положение должно было наделить ее большей осведомленностью о планах мужа. Таким образом, ее визит в горком мог быть рассмотрен как спектакль, разыгранный ею, чтобы отвести от себя подозрение, поскольку она не могла не знать о том, что Бурдасова не арестуют[1152].

В этой версии событий Огнева знала о «двурушничестве» Марии Соломоновны Певзнер, работавшей на строительстве ПВЗ. Певзнер стремилась законспирировать связь с мужем, арестованным Батиковым. «Она очень замкнута, – характеризовал Певзнер партиец Кожемякин, – настроена пессимистически, очень скрытна и трудно ее разоблачить, не имея хорошей теоретической подготовки»[1153]. В отличие от Огневой или Шадриной, Певзнер не пыталась вступить в контакт с другими женами арестованных, а также не проявляла и явной заботы о муже. Казалось бы, ее поведение показывало, что оппозиционная зараза ее не затронула. Однако пассивный, а не активный характер дистанцирования говорил не в пользу Певзнер: легко было предположить, что она себя не раскрывает для того, чтобы сберечь кадр контрреволюции, или, что еще хуже, потому что тоскует об арестованном муже. Выражение горя или сожаления об утрате мужа также рассматривалось как проявление двурушничества, поскольку указывало на то, что супруги были по-настоящему близки и небезразличны друг другу, а следовательно – разделяли антипартийные политические установки.

Однако «вычислять» Певзнер с помощью «хорошей теоретической подготовки» не пришлось – органы НКВД нашли, где и когда она хотя бы изредка виделась с другими женами-троцкистками:

Певзнер принимала участие в прошлом вместе с мужем Батиковым в троцкистском группировании. Данное положение скрывала. В момент обыска квартиры при аресте мужа в присутствии сотрудника УГБ, производившего обыск, уничтожила письмо неизвестного содержания. Оставаясь членом ВКП(б), связь с мужем, [осужденным за контрреволюционную троцкистскую деятельность], систематически поддерживала, обманывая горком ВКП(б) о якобы произошедшем разрыве. [Еще одна] участница группировки жен бывших троцкистов, 11 марта с. г. Певзнер была на квартире у Ициксон, а вообще посещала редко и свои посещения старается законспирировать. Шадрина рассказывала, что Певзнер оставлена в партии, но последней предложено порвать с мужем связь, в связи с чем она, не порывая связи с мужем, и вынуждена конспирироваться. Посылки Батикову посылала через Шадрину и Ициксон.

В посылках явно не было троцкистских брошюр и листовок – как следует из дальнейшего текста документа, речь идет о «передачах» арестованным. Жены пытались организованно помочь мужьям. Это еще раз иллюстрирует разрыв, произошедший в оценках антипартийной активности: если в 1920‑е годы партию интересовали взгляды супругов и динамика их отношений с этой точки зрения, то с середины 1930‑х годов стало важным наличие контактов как таковых. Отныне контрреволюционные взгляды передавались автоматически, как болезнь, без опосредования общением или обсуждением. Мнение жены о взглядах мужа перестало интересовать следствие, вместо этого само проявление заботы или небезразличия к контрреволюционеру превращало осмелившегося его выразить во врага. Предшествовавшая практика, в соответствии с которой партийные органы и госбезопасность могли позволить супруге навестить арестованного в надежде на то, что жена сможет переубедить мужа, в новых условиях казалась немыслимой. «В Новосибирск на свидание [Певзнер] ездила всего один лишь раз, и