– Реавторизируйтесь в нас!

Из разных мест один и тот же голос возражал:

– Запрещено преемником.

А Габриэль рявкала:

– Мы передумали! Насчет всего!

Тик-так, тик-так, плавился секундомер.

В очередной раз, влетев в оранжерею, Габриэль рухнула на колени. Она боролась со временем и чувствовала себя изможденной.

– Мы передумали… – прохрипела, завидев Дедала. – Передумали… Реавторизируйтесь в нас.

Он кивнул, не отвлекаясь от обрезки чайных кустов. Стрелка сбросила круг и вернулась к естественному ходу. Габриэль вдохнула полным «тик», выдохнула ровным «так», попыталась встать:

– Это самые безбожные «час пятнадцать» в моей жизни.

Дедал промолчал. Пошатываясь, она подошла к чайным кустам. Их ромбовидные листья золотились внутренним светом.

– Почему он так быстро просыпается?

– Вы поднаторели.

То, что неделю назад воспринималось бы как повод для гордости, сейчас чертовски мешало.

Габриэль вцепилась в жестяную лейку, как до того в секатор, в садовые грабли, даже в роскошный, неуместно современный воздуходув, и стала поливать кусты. Она смотрела на них, как смотрела на луну мышь, которую один заносчивый ученый убедил, что без ее внимания луна исчезнет. Только у Габриэль все было наоборот. Она знала, что если моргнет, или отвлечется, или задумается о художественном описании своих действий (подобному этому), то через мгновение обнаружит себя в коридоре с телевизорами, заканчивающую второй пролет.

– Да твою ж… – ударила она по очередной кнопке включения.

Габриэль знала, что не собирает их целиком. Свобода воли возвращалась к ней, едва Ариадна – «Ариадна» – приходила в себя. Тогда Габриэль сразу же все бросала и бежала. Она знала, что ставит рекорд, потому что второй ее половинке это наконец тоже было нужно. Как тогда, в магазине. В тот раз под присмотром Стефана она справилась почти так же быстро, как сейчас, но тогда вокруг хлестала энергия самообмана, ее ярость и океаны, и это Стефан помог перенаправить их. Сейчас Габриэль была одна. Сейчас она не хотела помогать ему. И все равно блестяще справлялась с тем, чтобы быть плохой, пока кто-то хороший, вдавливая педаль акселератора в дважды угнанной тачке, несся делать то, что хотел он.

В очередной раз влетев к Дедалу, Габриэль ничего не сказала. Вместо этого упала на спину, затылком в ворсистый мох, и уставилась на бездну за стеклом. Дедал склонился над ней, но, по правде, над островком фиалок в полуметре от ее щеки.

– Я хоть сколько-то выигрываю времени? – прохрипела Габриэль. – Как быстро он просыпается?

Дедал поднес к фиалкам опрыскиватель. Габриэль повернулась. Он рассеял по лепесткам ограненные капли росы, омыл бархатистые листья посеребренной водою и, выправив из-за плеча Габриэль вьющийся гороховый росток, ответил:

– Каждые семь минут.

Захлопнув пассату, я не шифровался. Во-первых, у меня было четыре минуты до того, как Стефан проснется. Во-вторых, он и так меня ждал, с перерывами на реавторизацию. Да и потом, в котловане неподалеку, освещенном огромными прожекторами, как футбольное поле, в ночную копали экскаваторы – на их фоне мое прибытие звучало скромно.

В национальном парке шла масштабная перестройка. Я вспомнил: ему даже название новое выбирали, через голосование. Но от котлована мой путь лежал в другую сторону, к блоку потрепанных строительных бытовок. Стоя в ряд, с небольшими зазорами, они напоминали списанные вагоны поездов. Везде было темно. Затянутые пластиком окна мутно бликовали. Только в крайнем вагончике горел свет, слабый, но резкий, как от лампочки на голом проводе. Я шумно выдохнул и без стука вошел внутрь.

Стефан сидел на раскладном стуле. Я удивился, увидев его в сознании. Мне казалось, четыре минуты еще не прошли. Откинувшись на спинку, он смотрел в потолок и не то чтобы всем видом демонстрировал, что заждался, – но что-то такое было.

Он заметил меня и выпрямился.

– Идем, – молвил, кивнув на дверь.

Я насторожено отстранился, пропуская его первым. На пластмассовом столике лежали мелкие инструменты и веревка.

Ходил он скверно, прихрамывая. Возможно, не чувствуя одну ногу. Я шел рядом, неприкрыто крутя головой, пытаясь сообразить, откуда за нами могли следить Нимау с феями. Конечно, в темноте шансов заметить их было немного, но…

– Их здесь нет, – сказал Стефан.

Я резко остановился. Он, с огромной неохотой, тоже.

– Что ты сделал? – выдохнул я.

– Ничего. Ты все сам сделал. Для того, кто пытается сократить число жертв, ты слишком нерационален в использовании живого ресурса.

Я дернулся, и даже не к нему, а в приступе удушающей беспомощности. Потому что Стефан продолжил:

– Ники сняли их через пять километров после того, как ты вышел из машины. Они следовали за вами от кирхи. Мог бы догадаться, что использовать против меня же оружие, которое я отложил за ненадобностью, глупо.

Я с трудом подавил подступающий страх. И панику. И чувство вины, которому втиснуться уже было некуда.

– Они мертвы?

– Не знаю. Проверь потом новости. А сейчас идем.

Он завернул за угол. Я уперся ладонями в колени. Так было труднее сорваться на крик. Я прикрыл глаза, глубоко вдохнул, вспомнил, зачем вообще приехал. И, не издав ни звука, снова пошел.

С другой стороны бытовок раскинулась широкая площадка. В тусклом свете подбитого фонаря мне показалось, что это окопы. Геометрически правильные ходы, углубленные в землю, выстилала крупная металлическая сетка. Но часть ходов уже была не ходами. Часть их была тем, что, похолодев, я опознал как свежезалитые бетонные блоки. К этому же умозаключению меня подвел автобетоносмеситель, припаркованный с противоположной стороны. И я понял: фундамент.

Мы стояли у залитого до половины фундамента какого-то здания.

– Здесь слишком низко, – мгновенно среагировал я.

– По-твоему, людей, которых хотят похоронить в бетоне, ставят вертикально?

В моем представлении так оно и было. Стефан издал звук, который можно было определить как смешок чисто по контексту ситуации:

– А говорили, я не дружу с реальностью.

Я прошелся по краю забетонированной части. Заливка казалась свежей и сырой, но что-то внутри меня сразу поняло: это обманчиво. Что-то знало, что бетон уже схватился; да, не до полного застывания, да, еще можно попробовать, но что, что именно пробовать – идти вброд, разбавлять констистенцию, – я не понимал.

Я глянул на Стефана, оставшегося у незалитой части.

– Если никто не должен знать, где ты ее спрятал, зачем показываешь мне?

Он промолчал. Я снова посмотрел на бетономешалку. В конце концов, подумал, подменяя знания физики тем, как ее изображают в кино: без пяти минут поздняя осень – неприятное время для строительства. Температура. Влажность. Всякое такое.

– Ты убьешь меня? – после паузы спросил я.

Стефан молчал.

– И мою контрфункцию?

– Так это устроено.

С края заливки лежал кленовый лист. Его принесло совсем недавно. И я подумал: было бы здорово дотянуться, дернуть за черенок и посмотреть, что окажется в моей руке, а что достанется бетону.

– Ждешь реавторизацию? – спросил Стефан все так же издалека.

Я смотрел на лист и думал только про лист, надеясь, что в моих мыслях вместо ответа на его вопрос, и вопроса