меня осознание, что я больше – никогда – ее – не – увижу… И ничего. Я так надеялся, что после найдется новый ориентир. Что радость или горе подскажут, куда, зачем снова идти. Но секунды складывались в минуты, набирал обороты первый день остатка моей жизни, и я ощущал лишь дыру на месте прежних ожиданий. Не разрыв, но гулкое, отдающее эхом ничто. Пустоту для своих собственных решений.

Я поглядел через дорогу, на черную пассату Гёте, ключ от которой остался внутри.

– Если поехать за Стефаном прямо сейчас, – промолвил, – я все равно не успею, правда? Тут дороги на час…

– На час пятнадцать, – согласился Дедал.

Он смотрел вдаль, за воду, на стеклянные гряды многоступенчатого Эс-Эйта, укутанного снизу туманом, а сверху облаками. Я по-прежнему сидел на земле. По правде, я так сильно не желал вставать, что хотелось аж рассказать об этом.

– Я не знаю, что мне делать.

– Вы все еще можете передумать, – напомнил Дедал. – Передумать, имеется в виду. Похоже, реавторизация – довольно противоречивая для вас тема.

Ну да, без энтузиазма подумал я. Стефан так выразительно угрожал всем подряд (в основном моим убийством), лишь бы дубль-функцию не перегрузили, что это, без сомнения, было самым слабым местом плана. И теперь, когда я остался один и никто не мог воплотить его угрозы в жизнь, логично было этой слабиной воспользоваться. Конечно, существовал шанс, что из ниоткуда налетят ники, но выцелить только меня Стефан не мог – у нас с Ариадной по-прежнему были общие маркеры. Они напали бы и на него. А зная Ольгу, можно было быть уверенным, что в лабиринте на крыше уже стоят пулеметы.

– Реавторизация… – устало согласился я. – Чудесная мысль.

– Только учтите, – продолжил Дедал. – В последнее время вы проделали много работы. На этот раз госпожа Ариадна начнет функционировать раньше обычного.

– Охра-Дей погибла кучу времени назад… Почему мы по-прежнему так крепко связаны?

– Иммунная система госпожи Ариадны слаба. Процессы метаболизма угнетены и нарушены. Это удлиняет жизненный цикл атра-каотики-суммы внутри ее тела. Вы тоже поддерживаете его.

– Тогда я не буду ничего восстанавливать. Чтобы Ариадна больше не приходила в себя.

– Будете. Вы всегда это делаете.

– У каждого своя оптимизирующая функция, – тихо напомнила Габриэль.

Теперь она была со мной, снаружи, а не я – где-то там внутри. Существовала и не существовала одновременно, как самая избалованная галлюцинация в мире. Но я не хотел говорить с ней, потому что и она перестала говорить со мной, как только узнала про маму Кристы.

– Это не моя функция, – сдавленно оправдалась Габриэль. – Я твою ноющую девку ненавижу. Из-за нее ты…

Я молча закатил глаза. Габриэль замолчала.

Я сделал, что хотел Дедал, и теперь стоял (хорошо, сидел) на очередном перепутье. Что же сделать следующим, спрашивал я у пустоты, жаждущей моих собственных решений: что хотел Хольд (вставай, иди, найди) или что хотел Стефан (брось, отстань, смирись). Я протяжно вздохнул. Госпожа-старший-председатель была права. Я жил в смоделированной их решениями реальности. Да что говорить: даже мертвое древнючее существо, назвав не самое редкое на планете имя, заставило меня метаться, будто шарик пинг-понга. Вверх-вниз, туда-сюда. Никакой самоцели, только инерция.

– Тогда чего хочешь ты? – тихо спросила Габриэль.

Я думал, что знаю. И когда Ариадна говорила о тех, кто пытался украсть искры, «они сами не знают, чего хотят», я думал: о, у меня проблем с этим нет. Я-то всегда знаю, чего хочу. Чтобы у Кристы все было хорошо. И у Ариадны все было хорошо. И у Хольда – лучше всех. А, что? За чей счет этот праздник жизни? Стоп-стоп. По одному экзистенциальному вопросу за раз.

Я закрыл лицо руками и со стоном признался:

– Хочу чизик с двойным огурчиком. И кофе.

Дедал безмятежно сообщил о торговом центре в трехстах метрах от нас. Это стало решающим поводом подняться. С другими хотелками оказалось сложнее.

Я хотел забыть правду, которую Габриэль рассказала на крыше.

Я хотел не знать, что можно умереть в пять лет, в девять, в четырнадцать.

Я хотел, чтобы Хольд обнял меня и сказал «прости, я был идиотом».

Я хотел, чтобы Ариадна обняла меня и сказала «спасибо, что спас».

Я хотел, чтобы хоть кто-то, ну хоть кто-нибудь кроме, сказал «ты нужен мне, так нужен, я люблю тебя» и мне не пришлось бы отдавать за это свою жизнь. Снова.

Те, кто нарушал равновесие, назначали за него двойную, тройную цену. Те, кто не мог вынести разрушений, платили и за себя, и за других. В том не было ничего от добра или самопожертвования. Каждый лелеял свое нетерпение сердца. Мое вот привело меня в дом существа следующего эволюционного порядка, которое не было ни жестоким, ни равнодушным, просто навидалось тысяч похожих дураков.

– Вы не правы, – молвило оно, не глядя на меня, но для него все были больше, чем тела в какой-то плоскости. – Много лет назад господин Минотавр пообещал, что наблюдение за вами будет разнообразить наше сожительство. Я доволен, что уступил ему. Вы редко бываете похожи.

– Много лет назад, – эхом откликнулся я, – не в этом тысячелетии?

– Даже не в прошлом, – подтвердил Дедал и мягко добавил, напоминая: – Господин преемник.

День погас. Сумерки обескровили цвета, но залив странным образом оставался прежним, блестяще-лилово-мазутным. Глядя на него, я думал о единственном человеке, который ничего от меня не хотел. Который жил в плену чужих желаний и решений еще дольше, чем я. Живи за свою мать. Умри, потому что другой ошибся. Живи, потому что я так хочу. Умри, потому что это часть плана. Сделай то, объясни се. Обними, поблагодари, дай мне повод не чувствовать себя таким же эгоистом, как остальные. Только с чего бы.

Ариадна все еще была где-то там, за Стефаном и океанами. Хладнокровной взрослой женщиной в разрушенной галерее. Замерзшей молчаливой девочкой у тлеющего костра. Их обеих убедили жить за других и умирать за других, и я знал, что не смогу что-либо исправить. Уже не смог. Но.

– Хорошо… Начнем с реавторизации. Я знаю, чего хочу.

Чтобы в мире, где люди убивают людей, человек мог спасти человека.

* * *

Тик-так, тик-так. Внутри Габриэль перегревался секундомер. Когда время шло по часовой, на каждом «тик» она вскрывала панели под телевизорами, на каждом «так» выдергивала черные кабели и тянула, соединяла, питала, перевязывала, наполняя экраны вокруг яркими картинками. Но уже через пару коридоров, по которым она носилась, как рождественский эльф, разбрасываясь цветами и звуками вместо волшебного конфетти, «тики» замедлялись. «Таки» начинали буксовать. Габриэль чувствовала, как чужая воля, сильнее гравитации, со скрежетом обращала стрелку против хода. Тогда Габриэль все бросала и бежала из белизны в темноту. Там, высматривая дорогу по дугам электрических созвездий, она находила стеклянную оранжерею. Врывалась внутрь, спотыкаясь о живые бревна и дышащие