Постулаты, подобные постулату о мультикультурном иммиграционном обществе, «вызывают страх отчуждения, который толкает коренного жителя в оборонительную позицию. <…> Если выбросить за борт все национально-культурные паттерны идентификации, то результатом вскоре станет сухое, бездушное государство, которое больше не будет давать ощущение единого „Мы“»[62]. Вопрос о том, из чего на самом деле состояли формирующие идентичность элементы германской культуры и истории и что требовалось от иностранцев помимо владения языком и законопослушности, оставался открытым. Такие попытки ответить на новые события, нарушающие национальное чувство общности, возвращением к традиционным культурным образцам и символам привели к раздуванию термина «идентичность», который использовался тем сильнее, чем больше становилась очевидной растущая гетерогенность народа, нации и культуры[63].

С другой стороны, многие либералы и левые критиковали концепцию «мультикультурализма» за то, что она умножает национально-государственное мышление вместо того, чтобы преодолевать его. В США это даже привело к новой самосегрегации и постулату о несмешивании различных этнических групп, а процессы интеграции и слияния критиковались как «культурный геноцид»[64].

В целом, однако, затянувшиеся и противоречивые дебаты о «мультикультурализме» оказались малосодержательными. Здесь родился термин, который восхвалял новое разнообразие образа жизни и культурных обычаев, достигнутое благодаря присутствию иностранцев в Германии, не называя при этом явных проблем, которые это создавало. Справа концепция трактовалась нормативно, с разной степенью жесткости воспринималась как атака на германскую историю, идентичность и «народную сущность» и отвергалась. Ни то ни другое не имеет большого отношения к сложной и не совсем гармоничной реальности иммиграции в Германии. Только в 2004 году красно-зеленому правительству удалось снять эту проблему с помощью нового закона об иностранцах. Однако вопросы возражения, интеграции и юридического равенства иностранцев оставались спорными и регулярно, примерно каждые четыре-пять лет, оказывались в центре публичных, часто ожесточенных дебатов в связи с принятием какого-либо закона, книги или, начиная с 2001 года, все чаще в связи с ростом исламского фундаментализма. Однако погромы и убийства 1990‑х годов были быстро забыты.

Политической перспективой европейцев после 1990 года была Европа. Европейское единство казалось убедительным и желанным почти для всех следствием преодоления разделения континента после распада коммунистического восточного блока. Конкретно это отразилось в двух динамичных процессах, которые европейские политики назвали «расширением» и «углублением»[65]. «Расширение» означало, прежде всего, распространение Европейского сообщества, которое до сих пор было западноевропейским клубом, на Восток. Для новых демократий Восточной и Центральной Европы Европейское сообщество имело решающее значение как модель и перспектива: оно обещало надежный путь к экономическому восстановлению и оказывало стабилизирующее воздействие на процесс демократизации в этих странах. Ввиду многочисленных внутренних конфликтов и все еще слабо развитых демократических институтов критерии приема Европейского сообщества, такие как стабильный демократический порядок, уважение прав человека, защита меньшинств и конкурентная рыночная экономика, предлагали четкую ориентацию и, как это уже было в случае с постдиктаторскими южноевропейскими странами – Испанией, Португалией и Грецией, значительное преимущество в легитимности для демократических сил.

Таким образом, спустя всего три года после падения коммунистических режимов в Восточно-Центральной Европе Европейский совет принял решение начать переговоры о приеме в Европейское сообщества со странами Восточно-Центральной Европы, как только они выполнят предварительные условия. В 1995 году Австрия, Финляндия и Швеция, три экономически сильные западные страны, нейтральный статус которых не позволял им вступить в Европейское сообщество до 1990 года, стали его членами. Уже в 1997 году начались переговоры о вступлении с Венгрией, Польшей, Чешской Республикой, Словакией и Эстонией – тем самым подчеркивался прежде всего политический характер европейской интеграции. На самом деле, альтернатив этому было немного, хотя вопрос о скорости этого процесса обсуждался довольно противоречиво. Но без такой перспективы, учитывая десятилетия диктатуры в этих странах, внутриполитические конфликты обострились бы еще больше, чем это уже было. Кроме того, без расширения Европейского сообщества на восток сохраняющиеся экономические различия между Востоком и Западом привели бы к новому разделению континента с неопределенным исходом.

С другой стороны, запланированное расширение еще больше увеличило разрыв между самыми богатыми и самыми бедными странами сообщества, и можно было предвидеть, что устойчивое улучшение условий жизни в бывших коммунистических странах может произойти только при долгосрочной экономической и финансовой помощи со стороны более богатых членов. Однако это привело бы к потере благосостояния в богатых странах, и неясно, можно ли найти большинство за это в отдельных странах в долгосрочной перспективе.

Кроме того, структуры Европейского сообщества когда-то были созданы для группы из шести стран. Его расширение до десяти, пятнадцати или даже двадцати стран требовало совершенно иных институтов и процессов принятия решений. И как такое расширение состава должно было сочетаться со все более громкими требованиями большей демократии и прозрачности?

В той мере, в какой эти вопросы начали формироваться в 1990‑х годах, почти очевидная до этого ориентация на постоянное усиление европейской интеграции была поставлена под сомнение без появления чего-то похожего на европейскую публичную сферу. Скорее, дебаты о процессе европейского объединения проходили в основном в национальных рамках, в то время как общеевропейские взгляды, как правило, представляла Брюссельская комиссия. Это противоречие усилилось и предвещало конец Европы как элитарного проекта.

Отсутствие европейской публичной сферы было особенно заметно в связи со вторым аспектом процесса европейского объединения – «углублением», которое означало интенсификацию как экономической, так и политической интеграции. Чуть более чем через год после объединения Германии, 12 декабря 1991 года, Европейское сообщество, переименованное теперь в Европейский союз, достигло самого важного и судьбоносного соглашения с момента своего основания в марте 1957 года: был подписан Маастрихтский договор, включавший пункты о создании валютного союза и выходивший далеко за рамки всего, что было достигнуто на европейской общей территории до этого момента. Государства – члены Европейского союза, заявил канцлер Коль в бундестаге после конференции, теперь «связаны друг с другом на будущее таким образом, что невозможно отделиться или вернуться к прежнему мышлению в категориях национальных государств со всеми его ужасными последствиями»[66].

В 1988 году правительство Германии уже выразило свое принципиальное согласие на введение единой валюты, подчеркнув, что такая валюта станет возможной и значимой только в том случае, если будут созданы соответствующие политические условия, в частности унификация бюджетной и фискальной политики. После того как европейские партнеры, как уже говорилось, де-факто связали свое согласие на воссоединение Германии со скорым созданием экономического и валютного союза в конце 1989 года, правительство Германии первоначально отложило свои оговорки. Однако во время переговоров в рамках подготовки к Маастрихтской конференции германская сторона, казалось, одержала верх. Европейские партнеры договорились о создании независимого Европейского центрального банка по германской модели, который