истории, важную роль сыграл опыт этапа воссоединения. Социал-демократов обвиняли в том, что в 1989–1990 годах они потерпели неудачу в вопросе национального единства. Теперь они не хотели повторять эту ошибку в вопросе европейского единства. «Зеленые» также рассматривали объединенную Европу прежде всего как мирный проект, что не было идеалистическим преувеличением ввиду только что закончившейся войны в Персидском заливе и одновременной эскалации боевых действий в гражданской войне в Югославии. Для них валютный союз был не только неолиберальным, но и антинациональным проектом, и здесь они были готовы идти на поводу даже у Гельмута Коля. В связи с «ужасающе жестокой европейской историей», сказал Йошка Фишер, «альтернативы» объединению Европы не существует[73]. Только ПДС была против, поскольку считала Европейский союз Европой банков и корпораций, но это не встретило значительного отклика ни в бундестаге, ни в обществе.

Доминирующим убеждением было то, что без единой Европы будет невозможно ответить на вызовы глобализированного мира после окончания холодной войны. Напротив, сейчас представилась возможность для полного европейского единства после преодоления блоков. «Европа должна стать решающим краеугольным камнем, точкой ориентации нашего континента, – подчеркнул лидер ХСС Вайгель. – Мы даем народам модель мирного сосуществования»[74].

В свете таких перспектив критика договора во многих случаях выглядела откровенно трусливой. В парламенте прежде всего бывший министр экономики граф Ламбсдорф указал на недостатки Маастрихтских соглашений. В частности, он критиковал «автоматизм», создаваемый запланированным графиком, поскольку невозможно будет остановить поезд, даже если европейские государства не будут готовы соблюдать критерии стабильности и ограничить бюджетные дефициты: «Тогда сроки и автоматизм Маастрихта также будут превышены. Ни одно правительство, особенно германское, не могло бы пойти на такой риск». Кроме того, Ламбсдорф критиковал невозможность при необходимости исключить из валютного союза такие государства, которые не достигли экономической стабильности. Наконец, он предупредил, что чрезмерная задолженность и дефицит бюджета могут быть вызваны и параллельными бюджетами, как это практиковалось в ФРГ с ее Попечительским советом: «То, что можем сделать мы, могут сделать и другие»[75].

Однако Ламбсдорф был практически единственным, кто выступил с такими возражениями в бундестаге. Самая сильная оппозиция Маастрихтскому проекту возникла за пределами парламента, хотя и очень поздно: споры о воссоединении, война в Персидском заливе, Югославия и дебаты о предоставлении убежища в значительной степени поглотили внимание общественности. Европа считалась бюрократами и политиками довольно скучной темой и лишь постепенно вызывала повышенный интерес. Среди средств массовой информации «Шпигель», «Зюддойче Цайтунг» и газеты группы Шпрингера были довольно критичны по отношению к договору, в то время как «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» и «Цайт» выступали за него.

Приводились различные аргументы, некоторые из них противоречили друг другу. Первое возражение касалось ожидаемых затрат. Они были настолько значительными, что ФРГ, которой и так пришлось нести бремя воссоединения, выплат Советскому Союзу и государствам Восточной и Центральной Европы, была бы полностью перегружена. Более того, отсутствие политического союза означало, что сектора, имеющие центральное значение для стабильности стоимости денег, бюджетная, фискальная и зарплатная политика, оставались в компетенции отдельных государств и были удалены от влияния валютного союза.

Во-вторых, Европейский валютный союз был проектом исключительно элит. С населением не проводились консультации, и расширение полномочий Европейского парламента не было достигнуто, так что разрыв между волей правителей и населения увеличивался. В-третьих, предупреждал бывший социал-демократический министр экономики Карл Шиллер, необходимо также считаться с тем, что по примеру германских трансфертных платежей с Запада на Восток, от бедных стран Южной Европы теперь будут выдвигаться требования сопоставимого масштаба к более богатым странам Севера в связи с «общим отставанием в процессе развития; недостатком конкурентоспособности, который сейчас особенно остро ощущается в зоне единой валюты; значительным ростом заработной платы, который сейчас стимулируется и компенсируется в зоне единой валюты и должен быть как-то профинансирован»[76].

В-четвертых, следовало ожидать, что отдельные страны как носители единой валюты будут испытывать давление со стороны финансовых рынков из‑за чрезмерной задолженности и бюджетного дефицита, но больше не смогут девальвировать свои валюты, чтобы компенсировать это давление, как это было в прошлом. Для предотвращения этого были разработаны критерии стабильности, однако сценарий добровольного или принудительного выхода из единой валюты отсутствовал.

В-пятых, между Европейской комиссией и рядом отдельных государств начали возникать трения по вопросу социальной политики. Не в последнюю очередь это было связано с тем, что в течение 1990‑х годов в Комиссии постепенно возобладала явно неолиберальная основная линия. В отличие от этого, профсоюзы в отдельных странах боролись за то, чтобы избежать демонтажа нормативных актов, сохранения субсидий и сокращения социальных бюджетов. Однако это удалось лишь в ограниченной степени, так что между проблемами социальной политики в отдельных государствах и более ориентированной на рынок линией Комиссии образовывался все больший разрыв.

В-шестых, договор создал повышенное давление на стандартизацию национальных законов и нормативных актов практически во всех областях – от промышленной политики, энергетики и охраны окружающей среды до продовольственной и потребительской политики. Это нашло отражение в огромном количестве нормативных актов и директив, что усугубило и без того широко распространенную критику брюссельской бюрократии.

И в-седьмых, в Германии также звучали возражения явно национального характера со стороны некоторых консервативных критиков, согласно которым германское правительство должно было представлять в первую очередь германские интересы, в то время как канцлер Коль якобы ценил европейские интересы, и особенно интересы Франции, выше, чем интересы немцев.

Коль парировал подобные жалобы утверждением, что интересы Германии заключаются именно в том, чтобы сделать единую Европу как можно более сильной как в политическом, так и в экономическом плане. Однако решающим условием для этого была единая валюта. «Национализм – это война. Мы хотим принять меры против этого. Вот почему нам нужна Европа, вот почему нам нужна общая валюта», – была одна из его стандартных фраз на предвыборных мероприятиях[77].

В то же время среди населения явно росли сомнения по поводу проекта. Если до этого момента объединение Европы всегда встречало большое одобрение, то теперь ситуация начала меняться. В начале 1992 года 49 процентов были против европейской валюты, а 26 процентов – за, и эта тенденция сохранилась. Консенсус в отношении европейской политики, характерный для предыдущих десятилетий, сохранялся до тех пор, пока конкретные последствия объединения Европы ограничивались в основном торговлей и экономикой и оказывали лишь косвенное влияние на жизнь людей. Теперь, однако, раздражение росло, хотя в журналистике и политике его нередко высмеивали как довольно иррациональный «страх немцев за дойчмарку».

«Не было причин для паники, что греки и испанцы, итальянцы и ирландцы вдруг ограбят богатых немцев, как только те перейдут на экю», –