следил бы за тем, чтобы европейская валютная политика руководствовалась экономическими соображениями, а не политическим рвением соответствующих правительств. Кроме того, в Маастрихте главы правительств приняли пакт о стабильности, согласно которому введение единой валюты было связано с «критериями конвергенции»: согласно им, новый долг государства-участника должен был составлять максимум три, а общий долг – максимум шестьдесят процентов от валового внутреннего продукта. По словам Коля в бундестаге, это означало, что «были согласованы обязательные нормы международного права, чтобы предотвратить подрыв денежной политики, направленной на стабильность цен, неправильной национальной бюджетной политикой». Теперь путь к Европейскому экономическому и валютному союзу был «четко обозначен и бесповоротно закреплен».

Однако, чтобы добиться этого, канцлеру Германии пришлось пойти на значительные уступки в Маастрихте. Ведь в вопросе политического единства желаемый прогресс не был достигнут. Тот факт, что вырабатывать общую внешнюю политику и политику безопасности оказалось сложно, неудивителен, учитывая разногласия между европейскими партнерами по югославскому вопросу, которые происходили в то же время. Более того, сопротивление оказывалось везде, где европейские нормы могли бы ущемить права национальных правительств и парламентов. Наконец, усилия Германии по расширению полномочий Европарламента не увенчались успехом. Убежденность немцев в том, что экономическое объединение континента может быть успешным только при укреплении политического единства, включая экономическое, не смогла возобладать над опасениями европейских партнеров. В конце концов, даже Коль вынужден был признать, что, вопреки надеждам, государственное единство Европы по примеру США недостижимо: «Этот процесс нам не по плечу, – заметил он о перспективе европейского федеративного государства. – Этого не произойдет»[67].

Таким образом, порядок был изменен. Отправной точкой не была последовательно углубляющаяся политическая интеграция с далеко идущей координацией национальной политики, которая в конечном итоге привела бы к единой валюте, а наоборот, отправной точкой стала единая валюта. Сторонники этого варианта утверждали, что он свяжет отдельные страны-члены настолько прочными узами, что это неизбежно приведет к большему объединению во внутренней и внешней политике. Для немцев, однако, не было сомнений в том, что валютный союз, как категорически подчеркнул президент Бундесбанка Титмайер, в конечном итоге может существовать в долгосрочной перспективе только «в политическом объединении, подобном государству». Здесь крылась дилемма[68].

Таким образом, новый Европейский союз имел асимметричную структуру, которая сразу же была описана эвфемистическим образом «трех столпов»: сообщество, то есть наднациональное, отныне должно было регулировать прежде всего экономику и валюту. Внешняя политика как вторая составляющая и внутренняя и правовая политика как третья составляющая оставались «межправительственными», то есть решались главами правительств государств-членов. Великобритания к тому же выторговала для себя особые правила. Согласно им, страна оставляла за собой право в случае необходимости не присоединяться к общей валюте (для которой впоследствии было найдено название «евро») и получила право не выполнять соглашения по социальной политике и переносу решений Европейского союза в британское законодательство[69].

То, что германская сторона была готова пойти на такие уступки по своим первоначальным требованиям, не в последнюю очередь объяснялось тем, что теперь, сразу после распада советской империи, она увидела, возможно, исторически уникальную возможность решительно продвинуть или даже «завершить» процесс объединения Европы. Именно канцлер Коль неоднократно говорил об открывшейся исторической возможности и призывал к тому, чтобы процесс объединения Европы, включая экономический и валютный союз, быстро стал «необратимым». Здесь прослеживается безошибочная параллель с развитием событий, связанных с объединением Германии: Коль всегда подчеркивал, что процесс объединения Германии необходимо ускорить, потому что «окно единства» может быстро закрыться, например если в Советском Союзе падет Горбачев. По этой причине критические возражения германских экономистов не могли быть приняты, и ожидаемое бремя от германского экономического и валютного союза пришлось принять. Эта аргументация была подхвачена в европейском контексте: такая возможность вновь откроется нескоро, поэтому ею нужно воспользоваться, даже если не все цели будут достигнуты. «Если Маастрихт не будет успешным, – предупредил Коль перед началом конференции, – пройдет не одно поколение, прежде чем у нас появится сопоставимая возможность»[70].

Это отразилось и на сроках. Первоначально третий этап валютного союза, то есть начало практического введения единой валюты, должен был начаться только тогда, когда большинство стран-участников действительно выполнят критерии конвергенции. Это оставило бы открытым вопрос о том, когда будет введена единая валюта и будет ли она введена вообще. Однако, по настоянию Италии и Франции, было решено, что решение о том, выполнены ли условия для вступления в третий этап, должно быть принято не позднее 31 декабря 1996 года. Если к концу 1997 года не будет установлена другая дата, то третий этап должен был начаться автоматически 1 января 1999 года независимо от того, сколько государств соответствовало критериям конвергенции и могло участвовать в валютном союзе. Благодаря этой решимости проект приобрел значительную конкретизацию и обязательную силу, и почти была достигнута ожидаемая «необратимость». С другой стороны, был создан автоматизм, который сделал провал валютного союза практически невозможным, даже если не все предварительные условия были выполнены.

За исключением ПДС, все партии, представленные в бундестаге, одобрили Маастрихтский договор. Снова и снова указывалось на экономические преимущества валютного союза, особенно для германского экспорта, который составляет почти треть национального продукта Германии и почти шестьдесят процентов которого продается в Европе. Также часто подчеркивалось облегчение, которое это будет означать для экономики и потребителей, если вскоре в Европе будет только одна валюта. Потребительские ассоциации подсчитали, что турист, отправившийся в путешествие по всем столицам Европейского сообщества с 50 тысячами бельгийских франков в кармане, в конце путешествия будет иметь только 25 241 франк, не потратив ни одного франка на покупки. Остальное будет потеряно только за счет обменных курсов и комиссионных[71].

Но прежде всего, Европейский союз рассматривался в Германии как политический проект, который гарантирует прочный и стабильный мир в Европе, преодоление национализма и смягчение опасений соседей по поводу слишком сильной Германии. В бундестаге представитель парламентской группы СДПГ Ингрид Маттеус-Майер начала свой ответ на заявление Коля о Маастрихтском договоре от 13 декабря 1991 года словами: «Ровно 75 лет назад отгремело сражение на реке Сомме, на севере Франции. С 24 июня там погибло более миллиона солдат – более 614 тысяч на стороне англичан и французов, более 420 тысяч немцев. Тот факт, что подобная катастрофа между британцами, французами и немцами сегодня немыслима, является самым важным результатом объединения Европы. Мы все благодарны за то, что эти прорехи прошлого между нашими народами были заполнены. О том, какой путь мы прошли вместе в Европе, говорит тот факт, что в Маастрихте мы договорились о единой европейской валюте»[72].

Помимо этих отсылок к