– Что ж, – обронил Стефан. – Ночь длинна.

Я украдкой выдохнул. Он повел плечами. Не выразительно, а как будто замерз. Я знал, что он знал, он знал, что я знал. Смысла блефовать не было, так что я вернулся к нему и спросил прямо:

– Это значит, я не дождусь?

И, потому как за пару мгновений, что мы неподвижно смотрели друг на друга, случилось куда больше, чем казалось со стороны, и все снова изменилось для нас обоих – для нас троих, – я рванул вперед и ударил.

На миллисекунду позже него.

Секундомер начал вычитать: единицы из десятков, время из времени. Руки Габриэль снова принадлежали ей, и, отпрянув от экранов, она измученно протерла лицо. Она не знала, сколько уже повторялась: в том, как, стиснув зубы, ваяла новые сцепки, как, пошатываясь, уходила искать тьму. Неважно, бежала Габриэль или плелась, ей никогда не удавалось накопить сил к следующему кругу. Она не сомневалась, что скоро это аукнется. Возможно, что прямо сейчас.

Едва Габриэль ступила в темноту, темнота дала ей в нос. Буквально. Повалила, смещая плоскости, и приставила что-то металлически холодное ко лбу.

– Завязывай, – вдавила жестко, знакомым жестом и голосом.

– Да без б, – выдохнула Габриэль. – Хоть отдохну.

Темнота ударила металлом, холодом и усталым презрением и поволокла Габриэль далеко-далеко, как волки в народных сказках.

Когда Габриэль открыла глаза, то увидела галерею Охры-Дей. Ну надо же, кисло подумала она, обнаружив себя на стуле с завязанными руками за спиной: все это уже происходило. Но галерея изменилась. Побелка посыпалась со стен, кирпич за ними был полуразбит. От стекших на пол картин остались только уродливые склизкие полосы. Позвонки развалились на мелкокостный прах, и ветер из разлома за спиной Габриэль вился над ним, вырисовывая круги, как в японских садах для медитации. Лишь Ариадна, сидевшая напротив нога на ногу, была неизменно той же. Брезгливо-холодной, посмертно послушной, живее многих живых.

– Бо-о-оже, – протянула Габриэль. – Ты поймала меня. Что же теперь будет. Учитывая, что ты не можешь меня убить.

Ариадна скривилась, как от холодного на больном зубе, который мучил ее целых два года, и толкнула стул Габриэль ногой. Тот резво опрокинулся, словно собачка, подставляющая хозяину живот.

– «Ааа!..» – хотелось бы вскрикнуть мне: ведь ты уронила меня на связанные руки. Но какое счастье – быть чьей-то мыслью. Физически всегда страдает кто-то другой. Теперь понимаю, почему Стефан так долго не высовывался из этого болота.

Ариадна поднялась, подошла к стулу со стороны ножек. Габриэль сделала вид, что уютно устраивается на его прогнутой спинке.

– Давай, – невозмутимо продолжила она. – Пни собаку. А то не все поняли, что ты достойная злодейская подружка, а не жертва обстоятельств.

Ариадна и пнула – дно сиденья. Стул протащился полметра по полу.

– Радикально, – немного удивилась Габриэль.

Ариадна пнула еще раз, и Габриэль, стиснув зубы, втянула носом гулявший по полу сквозняк. Он вдруг оказался теплым, как от сушилки, совсем без дождя. Габриэль вывернула шею, пытаясь заглянуть в разбитую витрину и понять, где же октябрь.

– Я помогу.

Ариадна уперлась ладонями в стул и резко толкнула. Габриэль зажмурилась, а когда проморгалась, поняла: изголовье остановилось у самого разлома. Снаружи пыхало жаром. Младшим братом тех ветров, что на экваторе затмевали солнце пылепесчаной бурей. По разбитой витрине гуляли странные отсветы – как от северного сияния, только в оттенках красного, – но у Габриэль не получалось вывернуться, чтобы увидеть их источник. Зато она видела другое: стекло. Край разлома замутнился и оплавился, как от высокой температуры.

– Раз мы заговорили штампами, – сказала Ариадна, – есть участь хуже смерти.

Габриэль хотела съязвить, но вокруг было слишком много не того, и она предпочла потратить время на попытку разобраться, что Ариадна пытается сделать. Иными словами, на спокойный цивилизованный разговор.

– Хорошо. Понятно. Я вам мешаю. Но такова моя…

Ариадна фыркнула:

– Время чаепитий прошло.

Она толкнула стул, и Габриэль на треть выехала наружу. Она увидела высь, совсем краешек, и та оказалась красной-красной, геометрически неправильной, и высью, и низью, и прочими сторонами, преломляющейся сгибами разверткой. А на этих сгибах, как на балках, на ребрах, кто-то сидел и смотрел. Черный, маленький, множественный.

Наготове.

Габриэль закрыла глаза, выровняла мысли.

– Если хочешь выкинуть меня в открытый космос, я с плохими новостями. Я умею серфить массивы Дедала. А дальше него ты все равно не забросишь.

Конечно, какие-то странные пялящиеся черти не были похожи на местную фауну, но Габриэль не планировала дать себя запугать раньше времени. Она и так делала до фига чужой работы.

– Как думаешь, – молвила Ариадна, – Дедал может сойти с ума?

Она опустилась рядом. Габриэль покосилась на нее и увидела колени в черных атласных брюках, прилежно сведенные, как у первоклассницы. Ариадна сидела, свесив ноги в красную-красную бездну, в которую на треть был выдвинут стул. То есть – сама Габриэль.

– Хольд говорит, наши ментальные неурядицы от прототипности вида, – сообщила она. – Значит – нет. Не может.

Ариадна истончила губы, глядя вдаль:

– Тогда у меня тоже плохие новости.

Краем глаза Габриэль заметила наверху движение. Вкрадчивое, хищническое. Черное на красном.

– Когда Дедал стал оставлять нас в нас, прекратив авторизироваться полностью, что уничтожало личность, он не учел, что информационный метаболизм работает в обе стороны. Конечно, никто из нас не знает того, чего не знает Дедал. Нам нечем делиться. Однако личность – биологический плагин, отвечающий за конгруэнтную настройку и эксплуатацию механизмов, выработанных человеческой психикой в ходе приспособления к окружающей среде. Их вариативность регламентирована генетически. Когда человеку угрожает опасность, он либо бьет, либо бежит, либо замирает. Он не будет танцевать, чтобы спасти свою жизнь… Если только однажды это не спасло ему жизнь. Иногда искажения привычных решений так сильны, что кажутся новыми вариациями. Их-то Дедал и воспринимает как нечто, не дублирующее собственный внеличностный опыт.

Горячий ветер, плавящий стекло, не давал Габриэль нормально вдохнуть. Но Ариадну, кажется, он совсем не беспокоил.

– И ты начала так издалека, чтобы рассказать, как Дедал коллекционирует наши… Что? Психозы? Неврозы? Внутренних демонов?

Ариадна пожала плечами:

– Причины не существовать.

Она окинула долгим взглядом все, что Габриэль не видела, и это была не сфера, не горизонт, а что-то вне известных геометрических протяженностей.

– Две тысячи лет когнитивных искажений. Уничижительных выводов. Мысленных самоубийств. Конечно, для Дедала это такая же информация, как рецепт оливье. Но она несколько живее оливье. Она множится вместе с нами и бродит, ферментируясь в совершенно дионисийское варево. Если через пару тысячелетий он не возьмется играть во что-то другое, бо́льшая часть его массивов станет похожей на эти. Тогда, чисто технически, по качественным и количественным характеристикам, госпожа-старший-председатель постановит, что мы свели Дедала с ума.

Габриэль посмотрела наверх, на черные сущности, спускавшиеся по отвесам бездны. У них не было глаз, но они видели. У них