Германии; но кое-что они все же обещали. Исполнения этого обещания они упорно избегали на протяжении всех 1920-х годов. Такая политика была только на руку Германии. Немцы все настойчивей требовали, чтобы победители либо сдержали свое слово, либо освободили Германию от данного ею. Лейбористское правительство Британии, придя к власти в 1929 г., поддержало в этом немцев. Англичане в массе своей считали, что мощные вооружения сами по себе могут стать причиной войны; или, иначе говоря, при наличии таких вооружений всяческие разногласия и недоразумения с большей вероятностью перерастут в войну (как случилось в августе 1914 г.), прежде чем «период охлаждения» успеет принести свои плоды. Премьер-министр Рамсей Макдональд стремился вернуться к инициативе, выдвинутой им в 1924 г., и завершить дело умиротворения. Лондонская морская конференция 1930 г., которая распространила взаимные ограничения числа линейных кораблей, согласованные Великобританией, США и Японией в 1921 г., на более широкий класс судов, – в первую очередь его заслуга. Но даже в рамках Лондонской конференции прозвучал тревожный звонок, который тогда был проигнорирован. Развернувшиеся там дискуссии побудили Италию впервые потребовать военно-морского паритета с Францией – требование, которому французы решительно воспротивились; с этого началось отчуждение между этими двумя государствами, которое в конце концов привело Италию в объятия Германии.

Формируя свое второе лейбористское правительство, Макдональд нехотя уступил министерство иностранных дел Артуру Хендерсону. Эти двое не всегда смотрели на вещи одинаково. Хендерсон, в отличие от Макдональда, был членом правительства в Первую мировую и едва ли мог считать ту войну ненужной авантюрой. Макдональд просто отметал французские опасения, как блажь, тогда как Хендерсон искал способ совместить разоружение с укреплением безопасности. Он стремился использовать разоружение в качестве рычага для укрепления британских обязательств перед Францией, подобно тому, что Остин Чемберлен ранее надеялся сделать в Локарно; хотя, разумеется, в условиях всеобщего сокращения вооружений эти обязательства не были бы слишком обременительными. Хендерсон намекал французам, что сотрудничество в области разоружения обеспечит им усиление поддержки со стороны Великобритании. С точки зрения французов, это была отличная сделка. Хотя почти (или даже абсолютно) никто из них в полной мере не осознавал, насколько неэффективна французская армия в качестве наступательной силы, перспектива вечно держать Германию в узде без посторонней помощи их тоже не воодушевляла. Система безопасности обрела бы новые очертания, если бы британцы, вместо того чтобы надеяться на достигнутые в Локарно договоренности, стали бы руководствоваться практическими военными соображениями. Возможно, они наконец осознали бы, что большая армия Франции просто необходима; в качестве альтернативы они могли бы увеличить свою. Поэтому французы тоже ратовали за проведение Конференции по разоружению, причем под председательством Хендерсона. Это был не просто знак признания его талантов миротворца, как бы велики они ни были. Это был еще и расчет: вряд ли Великобритания смогла бы уклониться от исполнения возросших обязательств, которые должно было повлечь за собой всеобщее разоружение, если бы на Конференции по разоружению председательствовал британский министр иностранных дел.

К моменту старта конференции в начале 1932 г. обстоятельства кардинально изменились. Правительство лейбористов пало. Хендерсон лишился поста министра иностранных дел; как председатель конференции, он больше не мог связывать Великобританию обязательствами, а мог лишь безуспешно давить на правительство, к которому находился в оппозиции. Хендерсон больше не подталкивал Макдональда вперед; если кто-то его и толкал, причем назад, так это новый министр иностранных дел сэр Джон Саймон, либерал, который едва не ушел в отставку с началом войны в 1914 г. – и на самом деле ушел в знак протеста против введения воинской повинности восемнадцатью месяцами позднее. Саймон, подобно Макдональду, считал страхи французов воображаемыми. Кроме того, новое коалиционное правительство было твердо настроено экономить: оно не только не желало брать на себя дополнительные обязательства, но и стремилось урезать уже имеющиеся. Французы, к своему отчаянию, обнаружили, что их заставляют разоружаться, не предлагая ничего взамен. Макдональд снова и снова повторял им: «Французские требования всегда приводили к затруднениям, поскольку пытались возложить на Великобританию дополнительные обязательства, а это в данный момент не обсуждается»{1}. Единственной фальшивой нотой в этом заявлении был намек, будто позиция Великобритании может со временем измениться.

У британцев имелся свой хитрый план, как обеспечить дополнительную безопасность в ходе разоружения. Французы надеялись задействовать британцев, а те, в свою очередь, хотели вовлечь США, которые принимали участие в Конференции по разоружению, несмотря на то что не состояли в Лиге Наций. Пока у власти были республиканцы, какой-то смысл в этом плане был, но в ноябре 1932 г., когда на президентских выборах победил демократ Рузвельт, все пошло насмарку. Несмотря на то что Вильсон заставил демократов поддержать Лигу Наций в 1919 г., а Рузвельт впоследствии все же вернул США на международную арену, их победа на выборах 1932 г. была победой изоляционизма. Демократы разочаровались в идеях Вильсона. Одни из них думали, что Вильсон обманул американский народ; другие были уверены, что это европейские политики обманули Вильсона. Практически все они без исключения считали, что европейские державы, особенно бывшие союзники, были неисправимо преступными и что чем меньше Америка имеет дело с Европой, тем лучше. Идеализм, который некогда вдохновлял американцев на спасение мира, теперь заставлял их повернуться к нему спиной. Демократическое большинство в конгрессе провело ряд мер, которые сделали невозможным какое-либо вмешательство США в международные дела; президент Рузвельт без малейшего внешнего недовольства с ними согласился. Влияние этих мер усиливала крайне националистическая экономическая политика, сопровождавшая «Новый курс». Второстепенным по значимости выражением этой же тенденции стал тот факт, что администрация Рузвельта наконец признала Советскую Россию, после чего он принял в Вашингтоне наркома иностранных дел Литвинова. В глазах американцев изолированность России на Европейском континенте воспринималась теперь как знак ее правоты. Невозможно было рассчитывать, что США свяжут себя какими бы то ни было обязательствами перед Европой; сами британцы под американским влиянием – в той мере, в какой оно имелось, – отошли от континентальных дел.

Второй помехой для Конференции по разоружению стало окончательное урегулирование проблемы репараций летом 1932 г. Было бы чудесно, если бы от нее избавились раньше, но сейчас момент был самый неудачный. Правительство Германии, возглавлял которое уже не Брюнинг, а Папен, было слабым и непопулярным, как никогда раньше, и все настойчивей стремилось завоевывать популярность внешнеполитическими мерами. Репарации больше не могли служить причиной недовольства; их место обязано было занять одностороннее разоружение Германии. О реальных переговорах речи не шло: германскому правительству нужен был сенсационный успех. Выражая бурный протест, немцы покинули Конференцию по разоружению; уговорить их вернуться удалось только обещанием «равного статуса в системе безопасности». Никакого смысла в этих посулах не было. Если французы добьются безопасности, равного статуса у Германии не будет; если не добьются, то равный статус долго не продержится. Немецких избирателей это обещание не впечатлило, как не впечатлили бы даже реальные уступки. Их заботила бедность и массовая безработица; а суету вокруг разоружения они считали грандиозным отвлекающим маневром, чем она в действительности и была. Жонглируя словами, лидеры союзных стран как могли помогали Папену. Им еще не приходило в голову, что от Германии может исходить серьезная опасность. В 1932 г. люди боялись, и справедливо боялись, краха Германии, а не ее укрепления. Какой компетентный наблюдатель мог предположить, что страна с 7 млн безработных, без золотовалютных резервов и с непрерывно сокращающимся объемом внешней торговли внезапно станет грозной военной силой? Весь недавний опыт свидетельствовал, что мощь приходит с богатством; в 1932 г. Германия казалась практически нищей.

Все эти расчеты были опрокинуты 30 января 1933 г., когда канцлером стал Гитлер, – событие, нынче столь же обросшее мифами, как прибытие в Кент Хенгиста и Хорсы[27]. Вопреки бахвальству национал-социалистов, это не было «захватом власти». Президент Гинденбург назначил Гитлера канцлером в строго конституционном порядке и по твердо демократическим соображениям. Что бы ни говорили изощренные фантазеры как либерального, так и марксистского толка, Гитлера сделали канцлером не для того, чтобы он помог немецким капиталистам обуздать профсоюзы, и не потому, что он должен был обеспечить немецким генералам большую армию