Он увидел бы, как догорающие поленья в камине оживают исветлеют, словно в предчувствии того, что услышат.

Но это было невозможно. Никто не мог этого увидеть. Хатастарого Высоготы была хорошо укрыта среди камышей на болоте. На вечно затянутомтуманами безлюдье, на которое никто не отваживался заходить.

– Пойма ручья была ровной, пригодной для езды, поэтомуКэльпи летела словно вихрь. Конечно, ехала я не вверх по течению, а вниз. Япомнила это довольно странное название: «Ревность». Вспомнила, что Хотспорнговорил на станции Гиселеру. Поняла, почему он предостерегал меня. В Ревностибыла ловушка. Когда Гиселер отмахнулся от предложения, касающегося амнистии иработы на гильдию, Хотспорн сознательно напомнил о расположившемся в поселкеохотнике за наградами. Он знал, на какую приманку Крысы клюнут, знал, чтопоедут туда и попадут в капкан. Мне необходимо было добраться до Ревностираньше их, перерезать им дорогу, предупредить. Завернуть. Всех. Или хотя бытолько Мистле.

– Насколько я понял, – проворчал Высогота, –из этого ничего не получилось.

– Тогда, – сказала она глухо, – я считала,что в Ревности ожидает вооруженный до зубов многочисленный отряд. Я и подуматьне могла, что засада – всего лишь один человек.

Она умолкла, глядя в темноту.

– И понятия не имела, что это за человек. Какой эточеловек.

Бирка когда-то была селом богатым, красивым и живописнорасположенным – ее желтые крыши и красные черепицы плотно заполняли котловину скрутыми лесистыми склонами, меняющими цвет в зависимости от времени года. Особенноосенью Бирка радовала взгляд и впечатлительное сердце.

Так было до тех пор, пока поселок не сменил названия. Аполучилось это так: молодой кмет, эльф из ближнего эльфьего поселения, былнасмерть влюблен в мельникову дочку из Бирки. Кокетка-дочка высмеяла притязанияэльфа и продолжала «общаться» с соседями, знакомыми и даже родственниками. Тестали подтрунивать над эльфом и его слепой как у крота любовью. Эльф – чтодовольно нетипично для эльфов – воспылал гневом и жаждой мести, причем воспылалчрезмерно. Однажды ветреной ночью он подкинул огонь и спалил всю Бирку.

Потерявшие практически все погорельцы пали духом. Одни пошлипо миру, другие перестали работать и запили. Деньги, которые собирали навосстановление, постоянно растрачивались и пропивались, и теперь богатоенекогда поселение являло собой образец нищеты и отчаяния, стало сборищемуродливых и кое-как сляпанных халуп под голым и начерно обгоревшим склономкотловин. До пожара у Бирки была овальной формы центральная рыночная площадь,теперь же из немногочисленных более или менее прилично восстановленных домов,амбаров и винокурен выстроилось что-то вроде длинной улочки, которую замыкалфасад поставленного совместными усилиями постоялого двора и трактира «Подголовой химеры», который содержала вдова Гулё.

И уже семь лет никто не пользовался названием «Бирка».Говорили «Пылкая Ревность», для сокращения – просто «Ревность».

По улице Ревности ехали Крысы. Стояло холодное, облачное,хмурое утро. Люди скрывались в домах, прятались в сараях и мазанках. У когобыли ставни – тот с треском захлопывал их, у кого были двери – тот запирал их иподпирал изнутри колом. У кого еще оставалась водка, тот пил для куражу. Крысыехали шагом, демонстративно медленно, стремя в стремя. На их лицах лежалобезграничное презрение, но прищуренные глаза внимательно рассматривали окна,навесы и углы строений.

– Один бельт из арбалета, – громко предостерег навсякий случай Гиселер. – Один щелчок тетивы – и начнем резать!

– И еще раз пустим здесь красного петуха! –добавила звучным сопрано Искра. – Оставим чистую землю и грязную воду!

У некоторых жителей наверняка были самострелы, но не нашлосьтакого, кто захотел бы проверить, не болтают ли Крысы на ветер.

Крысы слезли с лошадей. Отделяющую их от трактира «Подголовой химеры» четверть стае прошли пеше, бок о бок, ритмично позванивая ибренча шпорами, украшениями и бижутерией.

Со ступеней трактира, увидев их, смылись трое ревнюков,гасивших вчерашнее похмелье пивом.

– Хорошо, если б он был еще здесь, – буркнулКайлей. – Шляпанули мы. Нечего было тянуть, надо было гнать сюда хотя быночью…

– Балда, – ощерилась Искра. – Если мы хотим,чтобы барды о нас песни слагали, то нельзя было делать этого ночью, впотьмах.Люди должны видеть! Лучше всего – утром, пока еще все трезвые, верно, Гиселер?

Гиселер не ответил. Он поднял камень и с размаху засадил имв дверь трактира.

– Вылезай, Бонарт!

– Выползай, Бонарт! – хором подхватилиКрысы. – Выползай, Бонарт!

Внутри послышались шаги. Медленные и тяжелые. Мистлепочувствовала пробежавшую по спине дрожь.

В дверях появился Бонарт.

Крысы невольно отступили на шаг, каблуки высоких сапогуперлись в землю, руки ухватились за рукояти мечей. Охотник за наградами держалсвой меч под мышкой в ножнах. Таким образом, у него были свободные руки – водной очищенное от скорлупы яйцо, в другой – кусок хлеба.

Он медленно подошел к поручням, взглянул на Крыс сверху,свысока. Он стоял на крыльце, да и сам был велик. Огромен, хоть и тощ, какгуль.

Он глядел на них, водил водянистыми глазами от одного кдругому. Потом откусил сначала кусочек яйца, потом кусочек хлеба.

– А где Фалька? – спросил невнятно. Крошки желткассыпались у него с усов и губ.

– Гони, Кэльпи! Гони, красавица! Гони что есть мочи!

Вороная кобыла громко заржала, вытянула шею в сумасшедшемгалопе. Щебенка градом летела из-под копыт, хотя казалось, что копыта едвакасаются земли.

* * *

Бонарт лениво потянулся, скрипнул кожаной курткой, медленнонатянул и старательно расправил лосевые перчатки.

– Как же так? – скривился он. – Убить меняхотите? И за что же?

– А за Мухомора, чтоб далеко не ходить, – ответилКайлей.

– И веселья ради, – добавила Искра.

– И для собственного спокойствия, – подкинул Рееф.

– А-а-а, – медленно протянул Бонарт. – Вононо, значит, в чем дело-то! А ежели я пообещаю оставить вас в покое, отстанете?

– Не-а, пес паршивый, не отстанем, –обольстительно улыбнулась Мистле. – Мы тебя знаем. Знаем, что ты неотлипнешь, будешь тащиться следом и ждать оказии тыркнуть кого-нибудь из нас вспину. Выходи!