Как ни странно, еда здесь действительно потрясающая. Ребятасами готовят национальные американские блюда вроде жареных бычьих ребер свареньем или трехпалубных техасских стейков и делают это с увлечением,наслаждаются аппетитом гостей и очень обижаются, если кто-нибудь оставит хотькусочек на тарелке.

– Эй, folks, что-нибудь не так? Почему остановились?Нет-нет, нельзя, чтобы такая жратва пропадала. Если не съедите, я вам тогда впакет уложу остатки. Завтра сфинишируете, ребята.

Однако не только из-за еды стоит сюда очередь. Здесь всепоют, все члены семьи, все официанты и бармены, поют, пританцовывают,подкручивают. Быстро передав заказ на кухню, длинноволосый паренек бросается кпианино, играет и поет что-нибудь вроде «Леди Мадонна». В другом углу дведевочки танцуют бамп, в третьем – гитарист исполняет старинную ковбойскуюбалладу.

Вот в этом видится некоторое новшество: семья хиппи, занятаяобщественно полезным делом.

Мне кажется, что для определенных кругов американскоймолодежи временное приближение или даже слияние с хиппи, так сказать, «хождениев хиппи», становится как бы одним из нормальных университетов, вроде бы входитуже в национальную систему воспитания.

Вредно это или полезно, не берусь утверждать, но, во всякомслучае, для того слоя общества, который здесь называют upper middle class, этопоучительно. Хиппи сбивают с этого класса его традиционные спесь, косность,снобизм, дети этого класса, пройдя через трущобы хиппи, возвращаютсяизмененными, а значит…

Что это значит? Я подошел сейчас к началу этой главы, кмонологу вдохновенного Ронни из лондонской «Индиги». Что ж, значит, он не во всемошибся? Значит, не так уж и смешны были его потуги «изменить общество еще прижизни этого поколения»?

Я не был на Западе после 1967 года почти восемь лет. Жизньизменилась, конечно, тоскливо было бы, если бы она не менялась. Обществоизменилось, изменились люди. Конечно, общество и люди меняются под влияниемсолидных, как химические реакции, социальных процессов, но ведь и «движениехиппи» тоже одно из социальных явлений и возникший сейчас «стиль хиппи» – этотоже социальное явление.

Хиппи не создали своей литературы в отличие от своихпредшественников – beat generation (разбитое поколение, битники), но ониоставили себе Джека Керуака, Алана Гинсберга, Лоуренса Ферлингетти и ГрегориКорсо с их протестом и с их лирикой, что расшатывала стены каст еще в пятидесятыегоды.

Хиппи создали свою музыку, свой ритм, мир своих движений ираскачали этим ритмом всю буржуазную квартиру.

– Нормальные люди пусть аплодируют, а вы, богачи,трясите драгоценностями! – сказал как-то Джон Леннон с эстрады в зал, ивсе задохнулись от смеха.

Новая молодежь заставила иных богачей усомниться в ценностидолларового мира. Хиппи создали свою одежду, внесли в быт некую карнавальность,обгрызли и выплюнули пуговицы сословных жилетов.

Среди современных молодых американцев меньше стало вегетативныхбалбесов, пережевывающих чуингам, влезающих в ракетный самолет и спорта радиполивающих напалмом малую страну. Может быть, в этом уменьшении числавегетативных балбесов частично «виноваты» и хиппи?

Современный молодой американец смотрит не поверх голов, апрямо в лица встречных, и в глазах у него встречные видят вопросительный знак,который, уж поверьте опытному литератору, сплошь и рядом благороднеевосклицательного знака.

Конечно, десятилетие закатывается за кривизну земного шара,горячее десятилетие американской и английской молодежи, и это немного грустно,как всегда в конце десятилетия…

На обратном пути я решил сделать остановку в Лондоне. Этобыла дань ностальгии. Я даже так подгадал свой рейс, чтобы прилететь утром всубботу, базарный день на Портобелло-роад.

И вот свершается еще раз авиачудо, которому мы до сих пор вдуше не перестаем удивляться, – вчера ты сидел на крыше Линкольн-сентра,гладя на пришвартованный к континенту дредноут Манхэттена, сегодня ты в гущебабушки Лондона – на Портобелло-роад.

На первый взгляд ничего не изменилось: те же шарманщики,обманщики, адвокаты, акробаты, турецкая кожа, арабская лажа, эму и какаду, томалохматой прозы у мистера Гриппозо…

Однако тут же замечаешь, что индустрия «стиля хиппи»работает и здесь на всю катушку. Повсюду продаются сумки из грубой мешковины снадписями «Portobello-road» и майки «Portobello-road», и значки, и брелоки.Толпа такая же густая и яркая, но тебя все время не оставляет ощущение, что этоо б ы ч н а я западная толпа. И пабы вдоль толкучки полны, и пиво «гиннес»льется рекой, но ты видишь, что и общество в пабах собралось обычное, и пивольется самое обыкновенное. Ты идешь и смотришь, и вокруг тебя люди идут исмотрят. Как и прежде, разноязыкая речь и разные оттенки цвета кожи, но тут дотебя доходит смысл происходящего: сегодня ты здесь всего лишь турист и всевокруг туристы, а остальные – обслуживающий персонал.

Этим же легким тленом о б ы ч н о с т и подернута ималенькая, зажатая в Сити Карнеби-стрит, куда я приплелся вечером по следамшестьдесят седьмого года. По-прежнему были открыты маленькие лавочки, гдераньше все продавцы пели и пританцовывали, но вдохновенные их выдумки теперьстали уже ширпотребом.

Густая толпа туристов проходит по Карнеби-стрит и утекает кцентру, к Эросу на Пикадилли-серкус.

Кажется, Портобелло-роад и Карнеби-стрит стали простымитуристическими объектами, лондонскими мемориями времен swinging.

Я утекаю вместе с толпой, пересекаю Риджент-стрит иПикадилли, брожу по Сохо и вижу на одном углу нечто новое: уличный музыкант,играющий сразу на четырех инструментах.

Парень в выцветшей майке с надписью «N 151849, заключенныйстрогого режима» – настоящий артист. За спиной у него барабан, он играет на немс помощью ножной педали. В руках гитара. Под мышкой бубен. Губная гармошказакреплена перед ртом на зажиме.

– Обвяжи желтую ленту вокруг старого-старогодуба, – поет он, а следующую фразу гудит на губной гармошке. Звенитгитара, бренчит бубен, ухает барабан.

Слушателей много, они подхлопывают в такт, бросают монетки враскрытый гитарный футляр. Девушка, подруга артиста, бродит в толпе с кружкой:

– Для музыканта, сэр. Благодарю. Вы так щедры!

Я смотрю на музыканта, ему лет тридцать, и на лице его ужеотпечатались следы юношеских безумств. Да ведь это же Ронни, наконец понимаю я,тот самый мой пылкий Ронни, дрожащий от земного электричества, взведенный иторчащий в зенит гладиолус из лондонских асфальтовых оранжерей.

– Ронни, это ты? Ронни, какое странное настроение. Твоямолодость уходит, а я грущу по ней как по собственной, по которой давно ужеотгрустил.