Диснейленд? Тоталитаризм. Рекламы по телевидению?Тоталитаризм. Скоростные закусочные «Кентакки фрайд чикен» и «Джек ин зе бокс»?Тоталитаризм. И так далее.

Так ведь полезные же, удобные вещи и цыплята эти жареные,всегда горячие, с корочкой, мгновенно к вашим услугам, и объявления, и проч… –скажет иностранец.

А кто вам сказал, что тоталитаризм неудобен? Он очень уютновас расслабляет, размягчает и даже полезен для метаболизма – быстро возразитамериканский интеллигент.

Есть, однако, весьма и весьма серьезные «неполезные» вещи,по которым бьет эта социальная критика. Например, смог.

Смог – это тоталитаризм, говорят вам, и вы, привыкший уже кэтому словечку, только усмехаетесь. Все, что связано со смогом в Лос-Анджелесе,вам, жителю Садового кольца, кажется преувеличением. Газеты каждый вечерсообщают процент вредных газов, углерода, фтора в воздухе, но вы, урбанист, нечувствуете в воздухе Лос-Анджелеса ничего особенного, вы даже с некоторойстранной гордостью заявляете: у нас, ха-ха, ничуть не чище!

Однако дело тут даже не в процентах фтора, а в том, что этихпроцентов на фривэях Лос-Анджелеса могло совсем не быть. Американцы говорят,что в стране давно уже изобретены паровые и электрические двигатели, незагрязняющие воздух, но автомобильные гиганты в стачке с нефтяными концернамизакупают все подобные изобретения и проекты, кладут их в сейфы и держат подсекретом. Значит, ради прибылей и весьма сомнительных политико-экономическихрасчетов пренебрегают здоровьем людей – да, вот это уже настоящий тоталитаризм!

Еще более серьезное, как я понимаю, дело – банки. За два споловиной месяца жизни в США я так и не смог разобраться в системахфинансирования и субсидирования, хотя много раз был свидетелем разговоров наэти темы. То ли системы эти слишком сложны, то ли сказывалась моя врожденнаяфинансовая бездарность, или то и другое вместе. Однако я усек, что банкиявляются в этой стране не только финансовыми органами, не только хранилищамиденег и уж не сберкассами, во всяком случае.

Банки, как мне кажется, образуют как бы костяк американскогообщества, но наряду с этим они действуют и деструктивно, разрушая основыдуховной жизни и унижая американское понимание свободы. Они, банки, какрассказали мне, собирают информацию о своих клиентах!

Они собирают информацию не только о доходах или деловыхкачествах, но также и об образе жизни, а может быть – чем черт не шутит! –и об образе мысли? Таким образом, банки становятся как бы соглядатаями, хмурыминезримыми патронами, на которых средний шаловливый (как все средние) гражданинволей-неволей должен озираться.

Это уже, конечно, очень серьезный тоталитаризм, и с нимамериканская интеллигенция не хочет мириться.

В менее серьезных, но частых проявлениях тоталитаризма то идело на глазах американца происходят столкновения различных социально–психологических противоречий.

Вот, например, феномен моды. Мода всегда начинается спопытки вырваться за частокол, за флажки, за зону, но почти мгновенно послепрорыва зона расширяется и поглощает смельчака. Я уже касался частично этойпроблемы в главе о хиппи.

Однако чего же здесь больше, что превалирует: жадныещупальца стандарта или массовый выход за условные изгороди?

Мне нравится современная мода калифорнийцев, ибо главная еетенденция – отсутствие строгой моды. Какие бы линии ни диктовали парижскиезаконодатели Диор, Карден и прочие, калифорнийский люд с этими законами малосчитается. Пестрота толпы в Эл-Эй просто удивительная.

Я мало там ходил в театры, потому что все вокруг меня былоспектаклем, но однажды отправился на оперу «Jesus Christ Superstar» вультрасовременный «Century-City». Были некоторые колебания по поводу галстука –надеть ли? С одной стороны, галстук – это все-таки некоторый конформизм, но сдругой стороны, все-таки театр же. Вспоминался Зощенко. Придя, убедился, чтоколебания были совершенно напрасными: с одинаковым успехом я мог надеть галстукили не надеть галстука.

Вокруг меня на дне прозрачного космического колодцапрогуливалась театральная публика: высокая черная красавица-газель в богатыхмехах, а с ней белый парень в мешковатых джинсах, денди в бархатном смокинге идевушка в маечке спортклуба, пиджачные пары, и дерюжные хламиды, и просторубахи с расстегнутыми воротниками, мини-юбки и длинные платья, напоминающиеслегка ночные сорочки, а одна дама, вполне еще молодая, но не вполне ужестройная, была просто в пляжном костюме-бикини с наброшенной на плечичерно-бурой лисой.

Однажды я все-таки почему-то нацепил галстук и пришел в немна лекцию. Что-нибудь случилось, заволновались студенты, что-нибудь сегодняособенное? Нет-нет, господа, не волнуйтесь, просто такое настроение, простосегодня с утра я показался себе человеком в галстуке. Так я объяснил им свойвид и был прекрасно понят.

Калифорнийцы заменили понятие моды понятием beautifulpeople. Разумеется, в понятие это входит не только манера одеваться, но иманера разговора, отношений, весь такой слегка подкрученный, такой чуть-чутьигровой трен жизни. Меня вначале эта манера слегка озадачивала, я не могпонять, что многие люди в этом странном городе чувствуют себя слегка вроде быактерами, вроде бы участниками какого-то огромного непрерывного хеппенинга.

Вот однажды заходим мы с Милейшей Калифорнийкой в маленькиймагазинчик на Сансет-стрип. Мы едем в гости и нужно купить хозяйке бутылочку еелюбимого ликера «мараска».

В магазине пусто. Играет какая-то внутристенная музыка.Красавец продавец с соломенными выгоревшими волосами приветливо улыбается:

– Хай, фолкс!

– У вас есть сейчас «мараска»? – спрашивает М.К.

– Мараска? – Красавец вдруг мрачнеет, как бычто-то припоминает, драматически покашливает. – Боюсь вас огорчить, леди,но Мараска уже неделю не заходила.

– ?

– Да-да, просто не знаю, что с ней стряслось. Мы всевесьма озабочены. А вы давно ее не видели?

– У вас есть, однако, ликер «мараска»? – терпеливоспрашивает М.К.

– О, леди! Вы спрашиваете ликер? – радостноеизумление, восторг. – Этот всегда в наличии.

На прилавке появляется маленькая черная бутылочка. Ценаерундовая – доллар с полтиной.

– Все? – спрашивает М.К., глядя прямо в глазакрасавцу.

– Да, это все, – вздыхает продавец.

– А завернуть покупку?

– О, леди! Быть может, вы сами завернете?

Продавец патрицианским жестом выбрасывает на прилавок кусокпрозрачного изумрудного целлофана.

– Вы полагаете, что я сама должна завернуть?

– Леди, это было бы чудесно!