Из Лос-Анджелеса через Мичиган и Индиану я перелетел вНью-Йорк и решил провести там неделю перед возвращением на родину. Я все ещечувствовал себя чудаковатым калифорнийским профессором, но с каждым днем всеменьше и меньше. С каждым днем все больше и больше я терял ощущениякалифорнийского беспечного beach-bum'a (пляжного бездельника) в сумасшедшемНью-Йорке. Помогал мне в этом молодой поэт Джо Редфорд, бывший калифорниец, аныне искатель литературного счастья в Гринич-вилледже. Друзья из Эл-Эй дали мнеего телефон.

– В Нью-Йорке надо обязательно иметь знакомых. Беззнакомых в этом Вавилоне пропадешь. Это страшный, страшный, совершенно дурацкийгород, населенный психами.

Так говорил мне наш easy-going, «покладистый» калифорнийскийпипл, но это, конечно, было сильным преувеличением. Западный и восточный берегаСША живут в постоянном соперничестве. Западники считают восточников «э литлкрэйзи», то есть «чокнутыми», и наоборот.

В Нью-Йорк-сити, конечно, много страшного, например гарлемскиехулиганы или наркоманы из Бауэри, но много и прекрасного, волнующего, а издесяти миллионов по крайней мере девять совсем не «чокнутые».

Забавно, с Редфордом мы встретились почти как земляки. Онпатронировал меня, как будто мы были два паренька-одноклассника из маленькогокалифорнийского города, но один, то есть именно он, Джо, раньше уехал встолицу, уже поднаторел здесь, стал уже тертым калачом, и сейчас вот опекаетзеленого кореша. Между тем, он был моложе меня на восемнадцать лет и писалсонеты, обращенные к мраморным статуям. Кроме того, он играл на контрабасе вджазовом клубе «Half-note» и, между прочим, с немалым мастерством, но безэнтузиазма – копейки ради.

Однажды среди ночи телефонный звонок поднял меня в моем«Билтморе» на 42-й улице. Хриплый и картавый голос Редфорда читал обращение кшотландской королеве Марии Стюарт. Я не понимал и трети – витиеватыеархаические обороты вперемежку с американской матерщиной.

– Не понимаю и половины, – сказал я.

– Не важно. Главное – я ее люблю! Это, надеюсь, тыпонял. Встречаемся завтра в «Рэджи».

На следующий день я сидел в этом темном маленьком кафе возлеВашингтон– сквер в Гринич-вилледже. Три девушки хохотали в углу. Официант сравнодушно– презрительной миной разносил по столам кофе-каппучино. Старенькая радиолакрутила пластинку Боба Дилана. Передо мной в пепельнице дымила сигарета,которую надоело курить. Я чувствовал странную жажду.

По стеклу скатывались вниз дождевые потеки. Ветер, влетая вулицу, иногда швырял в стекло горсть крупных капель. Пузыри валандались влужах. Я чувствовал жажду.

Два мокрых негра вошли в «Рэджи», съели не садясь посандвичу, спросили, который час, и ушли. Стройная и гордая увядающая красавицапрошла под деревьями сквера. Ей что-то крикнули из медленно катящегоавтомобиля. Зубы сверкнули в улыбке – струйка раскаленных электронов в серятинедня. Влажность 99,9 процента. Жажда.

Из-за угла на другой стороне вышел рыжий косматый верзила –Джо Редфорд. По-деревенски открыв рот, куда-то уставился – уж не красавице ливслед? К нему подбежала собака, села задиком в лужу и подняла острое лицо. Измагазина вышел одышливый толстяк, выставил на асфальт черный пластиковый мешокс мусором, сплюнул и скрылся. Странное чувство вдруг пронизало меня – будто быя не наблюдатель, а часть этого нью-йоркского мгновения, просто расплывчатыйлик за мутным окном «Рэджи». Человек, который сидит у окна в кафе и чего-тожаждет.

Тогда догадался – пора уже было домой и дико хотелосьписать. Все что попало, отбрасывать листы, отшвыривать листы, пятнать кириллицейлитфондовскую бумагу, пока не доберешься до заветного клочка. Дождливый день вГринич-вилледже – воспоминание о прозе.

На обратном пути в полупустом салоне гигантского «джамбоджет» Москвич перебирал детали своего приключения и удивлялся: неужели этопроизошло с ним? Он постепенно приходил в себя и обретал вновь свою подлиннуюсуть кабинетного затворника.

В салоне, похожем на довольно большой кинозал, все ужеспали, хотя на экране мелькали всякие киноужасы. Москвич же бродил по проходам,покачивая головой, почесывая в затылке и смущенно улыбаясь. В час, когда надАтлантикой начала разгораться европейская заря, Москвич заметил в самолете ещеодного бодрствующего, меня, то есть автора этого репортажа.

– Надеюсь, вы не обижены, старик? – спросиля. – Все было…

– Все было прекрасно! Никаких претензий, –поспешил он заверить. – Одна беда: в самом конце, практически уже послехеппи-энда, кто-то помог мне пересечь Вествуд-бульвар, поддержал, когда я поскользнулся.Увы, я не успел заметить кто. Нельзя ли?..

– Вполне возможно, – ободрил я его. – Янемедленно напишу Дину Уортсу и попрошу вывесить вашу благодарность в кампусеUCLA, в Вествуде, в Санта-Монике, на Тихоокеанских Палисадах, на Уилшире иСансете, на пляже Венес и на Телеграф-стрит, на Юнион-сквере и в Монтерее, вЛас-Вегасе, в Калико-сити и в Королевском каньоне среди секвой. Где-нибудь, яуверен, она будет замечена.

Прошел уже год после моего возвращения из СоединенныхШтатов. Венцом прошлого лета в советско-американских отношениях оказаласькосмическая встреча. В стыковочном тоннеле Стаффорд сказал, протягивая руку:

– Кажется, полковник Леонов? Я не ошибаюсь?

Леонов заразительно рассмеялся.

То было лето улыбок, я чувствовал это на себе. Сейчас, бытьможет, мы реже улыбаемся друг другу. Современная жизнь бывает слишком сложна,слишком сурова. Быть может, кроме права на улыбку, мы должны признать друг задругом и право на сдвинутые брови.

Главное в другом – в советско-американском взаимномуважении. Альтернативы нет. Семантический спор вокруг слова «detente» –«разрядка» – лишь дым, скрывающий попытку неразумных повредить едва возникшийкаркас советско-американского взаимоуважения, столь важный в современном зданиимира.

Впереди нас ждет, конечно, разное – быть может, иразочарование и раздражение, – но будем лучше вспоминать добрые времена исохранять надежду на новые улыбки. Ведь альтернативы же в самом деле – нет!