– Существует два способа: первый и самый простой – мы изображаем двумерную поверхность, чаще всего – чёрный квадрат, она называется тенебра. По сути, тенебра – это момент, когда полуартифекс или артифекс, – хотя о последнем мы не можем с уверенностью утверждать, что это так, – закрывает глаза, погружаясь во тьму.

– Но что до полуартифексов – и это точно доказано! – есть среди них такие, что им и глаз не надо закрывать, так и творят с открытыми! – с жаром завёл Гохуа. – И артифекс наверняка так же делает! А ещё! А ещё я слышал, что полуартифексы выкалывают себе глаза, чтобы им проще творилось! До того развивают другие свои чувства, что во тьме ориентируются, как при белом свете, за километры слышат, как у соседей-полуартифексов колокольчики на их плащах звенят!

– Ну что за манеры! – воскликнул Зорвед. – Как можно перебивать. Итак, после того, как мы привнесли тенебру, мы изображаем на ней желаемое. Казалось бы, что может быть проще. Но желаемое нужно представлять очень ясно, иметь о нём знание. И когда я говорю «очень ясно», я имею в виду каждый изгиб, каждую незначительную мелочь, каждую маленькую деталь. Это для тебя она может быть незначительной, маленькой, а для целостной картины восприятия – ох как важна! А то задумаешь шар, а получится блин, в лучшем случае. А в худшем – себе навредишь. Потому что имеешь дело с малахитовой травой, а с ней шутки плохи. Посторонняя мысль – хлобысь! – он неожиданно ударил в ладоши. – И от тебя мокрого места не останется. А от города – камня на камне. Или ещё чего хуже – засосёт тебя через трещину в пространстве, которую ты же собственноручно и проделал, куда-нибудь в неведомые дали. Многие художники так пропали, и больше их никто не видел. Мы, изображая, должны всё время держать в уме воображаемое, не отвлекаясь ни на одну, даже самую малюсенькую, подножную мыслишку. Вроде бы звучит просто, согласитесь, но на деле…

– Вам, полуартифексам, хорошо: закрыл глаза – и понеслась! – шмыгнул носом Гохуа. – Вот зачем ты пришёл, спрашивается, без хлеба нас оставить решил? Выгонят нас теперь на мороз, и будем мы рисовать обёртки для апельсинов!

– Полно вам, Гохуа! Как я помню, одну из ваших картин на аукционе выставляли за половину стоимости всего моего комплекса, – бархатным басом приободрил его Цингулон, положив руки себе на выкатившийся живот. – Вы побираться не будете, не драматизируйте. Хотя, зная вашу любовь к драме…

– Если бы я выбирал жанр своей жизни, – задумался Гохуа, изогнувшись как скрипичный ключ, уткнув руку в бок и положив подбородок на палец, – то мой выбор бы пал на трагикомедию.

– Не беспокойтесь, с приходом полуартифекса ничего в вашей работе не поменяется, – рассмеялся Цингулон. – Работа пойдёт на лад. И, я полагаю, вы сойдётесь с полуартифексом Репревом во взглядах. Или, на худой конец, не перебьёте друг дружку.

– Работа закипит! – согласился Зорвед.

– Определённо, пойдёт в гору! – воскликнул Гохуа.

– Умблавикуляр кноппе енагранж! – пробормотал своё, невнятное, Доу-эль-Сет.

– Мы рассказали вам, как мы творим, а теперь – покажем, – сказал Зорвед, и белая линия, вместо губ, согнулась в улыбку.

Художник пошёл по стене – подошва приставала к граням, как лапки у ящерицы, и он довольно шустро очутился наверху, повиснув вниз головой, как летучая мышь. Малярная кисть в его руке удлинилась, дотянувшись до середины комнаты. Снизу к ней потянулись две другие кисти. Художники замерли – не шелохнутся, и если бы Репрев только что вошёл в двенадцатигранник, он бы принял их за восковые фигуры.

Повисла предвещающая что-то тишина. Полуартифекс затаил дыхание; раздавалось лишь грузное сопение генерала – Репреву почудилось, что он слышит, как в генеральском носу колышатся волоски. Полуартифекс слушал, как у него волнительно бьётся сердце, как оно гонит по свежесточенным сосудам молодую кипящую кровь, как шипят змеёй вены на висках.

Каждая грань, кроме верхней и нижней, отливала едва уловимыми переливами разнообразия красок на чёрном их фоне.

Художники обмакнули кисти в переливающуюся зелёным грань – грань приняла инструмент, словно была не твёрдой, а жидкой, как вода, – и волосяные пучки кистей вобрали в себя краску.

«Малахитовая трава», – догадался Репрев.

Не сводя глаз с художников, он открыл рот, думал что-то спросить у генерала, но потом вспомнил, что нужно соблюдать тишину, не мешать работе, и оставил все вопросы на потом.

Художники синхронно друг с другом вывели в воздухе по аккуратному полукружному мазку, вместе изобразив зелёный шар. Чёрной краской кончиком малахитовых кистей разукрасили шар узорами. Художник, тот, что стоял на потолке, ударил по верхней грани деревянной ручкой кисти – оттуда вывалились три шара на цепочке, похожие на три лампочки, излучающие умиротворяющий и приманивающий свет, и построились треугольником. На этот притягательный свет хотелось идти, позабыв обо всех житейских невзгодах. Тени зелёный шар не отбрасывал, но художники мигом исправили это недоразумение, подрисовав сразу три тени от трёх источников света. Зорвед отобрал у пространства малахитовую бомбочку и довершил ею пирамидку, сложенную из такой же густой зелени сфер. Отчётливо послышались вздохи облегчения: фух!

– Признаюсь, я думал, что у нас под чужими взглядами ничего не выйдет: не сосредоточиться. Я почти не надеялся на успех. Но мы не ударили в грязь лицом, и все молодцы! – похвалил Зорвед артель. – Первая партия закончена.

Малахитовую краску от малахитовых кистей отмыли в отдельно приспособленной для этого грани. Лампочки втянулись обратно в потолок, и вновь наступила полутьма.

– Я горжусь вами, Зорвед! – искренне объявил генерал и похлопал в распухшие, лопатообразные ладони. К аплодисментам присоединился и Репрев. Художники откланялись.

– Никогда в жизни так не волновался! – признался, задыхаясь, Гохуа. – Аж мякиши взмокли!

– Перетрубаэ кено!

– Так вы делаете из малахитовой травы бомбы? – спросил у генерала Репрев. – Для изображения планет?

– Да, но не для изображения планет, – вставил генерал Цингулон.

– Для чего же тогда?

– Для ведения войны, конечно же.

– Но одной такой бомбы хватит, чтобы уничтожить на планете всё живое и мёртвое, саму планету!

– Малахитовыми бомбами, – страшно усмехнулся генерал, – достаточно размахивать перед лицом врага, чтобы повергнуть его в глубочайший, низменный страх. И вот уже враг безропотно складывает оружие, потому что противиться артифексу – бесполезно. А в наших руках – поистине сила самого артифекса. Разум подчинится ей, а всё неразумное обречено на гибель. Но, пожалуйста, не принимайте меня за чистое зло. Я всего лишь генерал. Я так же, как вы служите мне, служу тем, кто стоит выше меня. Я уже обеспечил себе бессмертие. Мои открытия, моё имя