попыткам призвать в армию граждан нашей страны». Демократическая пресса фокусировалась на том, что с помощью призыва белые рабочие вынуждены сражаться за свободу негров, которые потом придут на Север и отнимут у них работу. Издатель ведущего католического еженедельника Нью-Йорка говорил на массовом митинге: «Президент призвал их идти и сражаться за черномазых; неужели он верит, что его послушают?» В своей речи 4 июля, обращенной к демократам города, губернатор Сеймур предупредил республиканцев, ссылавшихся на военную необходимость освобождения рабов и всеобщей воинской повинности: «Запомните, кровавая и предательская доктрина „общественной необходимости“ может быть взята на вооружение не только правительством, но и толпой»[1097].

Такие эскапады разжигали тлеющие угли. Уклонисты и шайки бандитов весной и летом убили нескольких офицеров, ответственных за призыв. По некоторым городам прокатились расистские выступления, однако нигде не вспыхнуло так жарко, как в Нью-Йорке, где существовала большая ирландская община и действовало влиятельное демократическое лобби. Скученно проживавшие в антисанитарных условиях многоквартирных домов в городе с самым большим уровнем смертности от болезней и наивысшим уровнем преступности во всем Западном полушарии, исполнявшие неквалифицированную работу за минимальную плату, опасавшиеся конкуренции со стороны чернокожих работников, враждебно настроенные к протестантскому среднему и высшему классу, который игнорировал и эксплуатировал их, ирландцы созрели для мятежа против войны протестантов-янки за свободу негров. Рост их зарплат с 1861 года отставал по меньшей мере на 20 % от роста цен. Ответом на это были многочисленные забастовки, самой крупной из которых стала стачка портовых грузчиков в июне 1863 года, когда бастующих ирландцев заменили охраняемые полицией чернокожие рабочие.

Именно в этот растревоженный улей заглянули вербовщики в субботу 11 июля. Большая часть ополчения и федеральных войск, обычно расквартированных в городе, находилась в Пенсильвании, преследуя армию Ли после битвы при Геттисберге. Первый день работы вербовщиков прошел относительно спокойно, но в воскресенье сотни разгневанных людей, собравшихся в барах, грозили следующим утром напасть на федеральных служащих. Они так и поступили; эскалация уличного насилия, терроризировавшего город, продолжалась четыре дня; во время беспорядков погибло как минимум 105 человек. Это был самый кровопролитный бунт в истории Соединенных Штатов[1098].

Многие мужчины (да и женщины) в толпе предались беспорядочным грабежам и разрушениям. Но, как и во время любых бунтов, толпа выбрала определенные мишени для своей ярости. Вербовочные пункты и иная федеральная собственность были подожжены в первые же часы. Ни один чернокожий не мог чувствовать себя в безопасности. Бунтовщики избили нескольких человек, шестерых линчевали, разгромили многие дома и сожгли дотла приют для цветных сирот. Толпа также хлынула в учреждения, где работали чернокожие, и пыталась ворваться в редакции республиканских газет. Ей удалось сжечь первый этаж редакции New York Tribune, и бунтовщики требовали крови самого Хораса Грили. Некоторые редакторы отбились, вооружив своих сотрудников винтовками, а Генри Реймонд из Times одолжил у военных три только что поступивших на вооружение пулемета Гатлинга, чтобы защитить здание редакции. Бунтовщики разграбили дома некоторых видных республиканцев и аболиционистов. С криками «Долой богачей!» и «Дорогу 300-долларовым!» они нападали на хорошо одетых людей, которые имели неосторожность выйти на улицу. Проявления классовой ненависти были подкреплены нападениями на собственность видных предпринимателей, имевших репутацию врагов трудящихся, и уничтожением уборочных машин и зернопогрузчиков, лишивших работы неквалифицированных рабочих, составлявших основную массу бунтовщиков. Также толпа, как минимум две трети которой составляли ирландцы, сожгла несколько протестантских церквей и миссий[1099].

Неподготовленная к таким событиям полиция Нью-Йорка храбро, но с переменным успехом сражалась с бунтовщиками 13 и 14 июля. Армейское начальство отчаянно пыталось наскрести хотя бы несколько сотен кадровых военных. Военное министерство спешно направило несколько полков из Пенсильвании в Нью-Йорк, где 15 и 16 июля они стреляли в бунтующую толпу с тем же смертоносным эффектом, что и две недели назад под Геттисбергом. 17 июля в истерзанный город пришел хрупкий мир. Полное решимости провести набор в армию в Нью-Йорке, пока сопротивление не перекинулось на остальные регионы, правительство довело воинский контингент на Манхэттене до 20 тысяч человек, обеспечивших спокойное завершение работы вербовщиков 19 августа. К тому времени городской совет изыскал средства, чтобы заплатить заместительные взносы за призывников, и нет сомнения, что в число таковых попали и некоторые бывшие бунтовщики.

II

Призрак классового конфликта преследовал и Юг, где, как и на Севере, воинский призыв только усилил противоречия. Нужда в живой силе вынудила Конгресс Конфедерации в сентябре 1862 года поднять верхнюю возрастную планку с 35 до 45 лет. Такая мера привела к тому, что многие главы семей вынуждены были уйти в армию как раз в разгар летней засухи. К тому же Конгресс еще больше усилил недовольство фермеров, освободив от службы по одному белому надсмотрщику на плантации, где трудились не менее двадцати рабов.

Такое противоречивое решение было принято под давлением со стороны семей плантаторов. Юг воевал, помимо всего прочего, еще и за сохранение рабства, но если белые мужчины уйдут с плантаций на фронт, то упадет дисциплина, рабы будут бежать в леса и к янки и рабство исчезнет само собой. Южане также сражались и за определенное положение женщины в обществе, а пребывание дамы одной на плантации с большим количеством рабов вряд ли было совместимо с таким идеалом. Отправной точкой стало письмо одной женщины из Алабамы на имя губернатора штата в сентябре 1862 года. «У меня нет ни братьев, ни вообще кого-либо, чтобы позвать на помощь, — писала она. — Сейчас я живу одна с моей двухлетней девочкой. Мой дом со всех сторон окружают плантации, на многих из них негры предоставлены сами себе — с ними нет ни единого белого. Я умоляю вас из сочувствия к бедной, беззащитной женщине и ее ребенку вернуть нашего надсмотрщика домой». Конфедерация также нуждалась в сельскохозяйственной продукции, и южане были убеждены, что без надсмотрщиков рабы перестанут работать. Поэтому плантаторы настаивали на том, что освобождение от службы надсмотрщиков не менее важно, чем освобождение учителей и аптекарей. В октябре 1862 года Конгресс, хотя и не без возражений со стороны некоторых сенаторов, согласился принять закон «в пользу подневольного труда и в ущерб труду белого человека»[1100].

Особая привилегия, дарованная прослойке, составлявшей всего 5 % белого населения Конфедерации, сделала «закон о двадцати неграх» столь же непопулярной мерой, какой на Севере являлся заместительный взнос. Хотя в силу этого закона было демобилизовано лишь четыре или пять тысяч плантаторов и надсмотрщиков, закон превратился в символ. Многие из тех, кто дезертировал из армии южан зимой 1862–1863 годов, соглашались с неким фермером из