Он спрашивает, не случалось ли мне встречать того молодогочеловека, с которым в последний раз видели Эстер. Отвечаю, что знаю его имя —кличку, прозвище, псевдоним, — но лично с ним не знаком.

Он спрашивает, как складывалось наше супружество. Отвечаю,что мы с Эстер — уже десять лет вместе и что проблем у нас не больше и неменьше, чем у других пар, и это обычные проблемы.

Он спрашивает — со всевозможной деликатностью, — не было лиу нас в последнее время разговоров о разводе, не собиралась ли моя женаоставить меня. Отвечаю, что эта тема не возникала вовсе, хотя — и опять же каку всех супругов — случались время от времени и споры, и ссоры.

Время от времени или часто?

Я же ясно выразился, говорю я: «Время от времени».

Он спрашивает — еще деликатней, — подозревала ли Эстер отом, что я завел роман с ее подругой. Отвечаю, что переспал с ней в первый ипоследний раз в жизни. Какой там роман, тут и говорить не о чем, просто деньвыдался какой-то хмурый, скучный, и заняться после обеда было нечем, а игра вобольщение неизменно воскрешает нас к жизни, вот мы и оказались в постели.

— Вы оказались в постели, потому что день выдался хмурый?

Меня так и тянет сказать, что вопросы подобного рода выходятза рамки расследования, но мне надо заручиться поддержкой комиссара — и сейчас,и на будущее, — и ведь, в конце концов, невидимое учреждение под названием БанкУслуг всегда оказывалось мне очень полезно.

— Бывает. Женщина ищет сильных чувств, мужчина —приключений, и вот — пожалуйста... Наутро оба делают вид, будто ничего непроизошло, и жизнь идет своим чередом.

Он благодарит, жмет мне руку, говорит, что в его мире все нетак гладко. Есть и скука, и уныние, возникает и желание переспать сприглянувшейся тебе женщиной, однако воли своим чувствам давать не принято, иникто не делает того, о чем думает или чего хочет.

— Должно быть, у художников нравы куда свободней, — замечаетон.

Я отвечаю, что мир, к которому он принадлежит, мне известен,но я не хочу углубляться сейчас в сравнения того, как по-разному мы с нимвоспринимаем род людской. И в молчании жду, когда он сделает следующий ход.

— Кстати о свободе... вы можете идти, — говорит комиссар,немного разочарованный тем, что писатель продолжать беседу с полицейскимотказывается. — Теперь, после личного знакомства с вами, прочту ваши книги: ясказал, что они мне не нравятся, но, по правде говоря, я их не читал.

Не в первый и, надо думать, не в последний раз слышу я этуфразу. Что ж, по крайней мере, у меня появился еще один читатель. Прощаюсь ивыхожу.

***

Итак, я — свободен. Из тюрьмы выпустили, жена исчезла призагадочных обстоятельствах, на службу к такому-то часу приходить не надо, яобщителен, знаменит, богат, и если Эстер в самом деле меня бросила, ей оченьскоро отыщется замена. Я — свободен и независим.

Но что есть свобода?

Мне следовало бы понимать смысл этого слова, потому чтобольшую часть своей жизни я был свободы лишен. С детства отстаивал я свободу,добивался ее как самого главного сокровища. Боролся с родителями, которыехотели, чтоб я стал не писателем, а, например, инженером. Боролся содноклассниками, которые с самого начала пытались сделать меня мишенью длясвоих мерзких шалостей, и лишь после того, как много крови было пролито из носуу них и у меня, после того, как мне частенько приходилось прятать от материполученные в драке царапины и синяки — ибо свои проблемы каждый должен решатьсам, без посторонней помощи, — овладел я искусством сносить трепку без слез.Боролся за то, чтобы получить работу, которая бы меня прокормила, и устроился вмагазин скобяных изделий, чтобы избавиться от пресловутого семейного шантажа:«Мы дадим тебе денег, но ты обязан будешь делать то-то и то-то».

Боролся — хоть и не одолел в этой борьбе — за девочку,которую любил в отрочестве и которая любила меня; в конце концов она поверилародителям, твердившим, что у меня нет будущего, и мы расстались.

Боролся с «агрессивной средой» журналистики: мой первыйхозяин заставил меня три часа ожидать приема, а внимание на меня обратил лишьпосле того, как я начал рвать в клочки книгу, которую он читал: взглянув наменя с изумлением, он увидел перед собой человека, способного проявить упорствои дать отпор врагу, а эти качества совершенно необходимы хорошему репортеру.Боролся за идеалы социализма и загремел в тюрьму, вышел оттуда и продолжалбороться и чувствовал себя героем, отстаивающим права рабочего класса, — но тутуслышал «Beatles» и решил, что рок намного интересней Маркса. Боролся за любовьсвоей первой, и второй, и третьей жены. Боролся за то, чтобы обрести смелостьрасстаться с первой, со второй и с третьей, потому что любовь минула, а ядолжен был идти вперед, чтобы найти ту единственную, которая явилась в этот мирдля встречи со мной, — ни первая, ни вторая, ни третья ею не были.

Боролся, чтобы решиться бросить работу в газете и принятьсяза рискованное предприятие — начать свою книгу, зная при этом, что в моейстране литературой прожить невозможно. От этой затеи я отказался через год,сочинив больше тысячи страниц, казавшихся мне абсолютно гениальными по той причине,что даже я сам не понимал написанного.

И покуда я боролся, люди вокруг меня с жаром говорили освободе, и чем больше защищали они это единственное в своем роде право, темглубже увязали в рабстве — одни были рабами родителей, другие — супружескогосоюза, при заключении коего обещали оставаться вместе «до гробовой доски»,рабами режима и строя, рабами званых обедов с теми, кого не желаешь видеть.Рабами роскоши, и видимости роскоши, и видимости видимости роскоши. Рабамижизни, которую не сами себе выбрали, но которой вынуждены были жить, ибо кто-тодолго убеждал и наконец убедил их, что так будет для них лучше. И вот тактянутся для них дни и ночи, неотличимые друг от друга, и слово «приключение»можно лишь прочесть в книжке или услышать с экрана неизменно включенноготелевизора, а когда оно возникает перед ними в нежданно распахнувшейся двери,говорят: «Неинтересно. Не хочу».

Да откуда ж им знать, хотят они или нет, если даже ни разуне попробовали?! Но что толку вопрошать — на самом деле они страшатся любыхперемен, способных встряхнуть привычный уклад.