выразил опасения по поводу случившегося и велел нам обоим быть осторожными. Так явственно что-то напомнили мне его предостережения, но я никак не мог припомнить, что именно.

Беседа эта зародила во мне новую тревогу, и нечем мне было её одолеть и рассеять. Когда ж мы провожали мастера Ванцзу, невольно вспомнилось мне, что и от Маранчех я уж слишком долго не получал писем, и сердце сжалось ещё сильнее. Стоило всем разойтись по своим комнатам и углам, как я у себя зажег светильник и решил написать любимой сам. Да так увлекся, что не заметил, как всё переменилось…

Мокрые ветви стучали в окно под шум ветра. Отложив написанное, дабы оно высохло, я неожиданно припомнил, что должен был отыскать и прочитать какую-то книгу, и потому принялся рыться в своих бумагах и перебирать то, что разложено было на столе, и попутно вновь задался вопросом — а книгу ль я ищу? Или, быть может, это был отдельный свиток? Или же…

Вдруг что-то мягкое словно кисть прошлось по моей щеке, и на ухо знакомый женский голос нашептал мне: «Неужто ты лишь теперь решился отыскать записи Ма Аньгуо, да ещё и там, где их нет и быть не может? Ведь уж поздно…». Я резко обернулся, заставив говорившую оборвать свою речь на полуслове и, отшатнувшись, рассмеяться.

Почти по центру моей комнаты стояла и по-лисьи улыбалась хули-цзин. Наряд на ней на этот раз был песочного цвета с золотистыми узорами — снизу, и зеленым — сверху, и из-под юбки выглядывал один из её девяти хвостов, которым, верно, она и коснулась меня.

— Чего тебе надобно от меня? — недовольно спросил я. — Разве ж я не просил тебя не тревожить меня более?

— А разве ты не был уже встревожен, когда я пришла к тебе?

Я с досадой взглянул на неё, отвернулся и принялся было искать то, что искал, дальше, но внезапно понял, что смысла в том никакого нет. Ведь вопрос моей непрошеной гостьи оказался справедлив и пробудил меня от истинного сна. С тяжким вздохом я опустился на свой табурет.

Я и впрямь просил эту лисицу не приходить в мои сновиденья без серьёзной на то причины, и целый месяц она меня не беспокоила, а вновь явилась, когда уехал мастер Ванцзу, и после того являлась ещё раза три, а то и четыре, и болтала со мной о всяких пустяках, покуда я не просыпался от первых лучей солнца, птичьих трелей или стука в дверь. И я был убежден, что она вновь пришла мне докучать, но неожиданно она спросила:

— И о чём же теперь твои тяжкие думы, что тревожит твоё сердце после того, что ты услышал?

— Твои слова, — вдруг вырвалось у меня одновременно с осознанием правдивости этого признания. — Какая опасность грозит нам с мастером Ванцзу? Говори, коль знаешь.

— Ежли б знала, давно б тебя предупредила, мой друг. Хочешь ли ты искать истину вместе со мной?

— Нет, — помедлив ответил я. — Какой мне толк от твоих догадок, когда ты видишь лишь то, что вижу я сам?

Хмыкнув, хули-цзин сказала, что раз так, то она уходит. Я дал понять, что не держу её. Верно, она собиралась покинуть меня молча, но в последний момент добавила: «Не доверяй никому, покуда не увидишь, откуда тянутся нити, и кому есть польза в том, что делается». Последнее, что я заметил, кинув взгляд в её сторону — это её спину, покрытую узорчатой тканью и распущенными, как и прежде, волосами, прежде чем она прошла сквозь дверь, а я пробудился за своим столом. Письмо моё написано было лишь наполовину…

На следующий день стало известно, что сяню Тану вынесено было письменное порицание, и он лишился половины своего жалования, сяню Ванцзу также было вынесено письменное порицание, и он лишился четверти жалования. Наказание для меня же, благодаря их заступничеству, ограничилось лишь «предупредительной грамотой».

Мастер Ванцзу уверял, что мы трое легко отделались, ведь могло всё сложиться гораздо хуже, и ещё неделю восхвалял богов и предков, вознося им молитвы и принося богатые дары. После своих тайных бесед с хули-цзин и некоторых озарений относительного этого дела я не мог не согласиться с ним, но на душе было тяжко, и родителям я писать обо всём этом ничего не стал.

А на следующий день мне пришло приглашение на церемонию помолвки от моего друга — Йе Баоюя, что меня крайне удивило. Когда ж мы с ним встретились, то он, сияя от радости, поведал мне, что возлюбленную его уже успели было просватать за мужчину из дома Си, но после случившегося их семейство оказалось в опале из-за своей дружбы и служебных связей с домом Сивэй, и потому помолвку расторгли. Семья ещё одного возможного жениха тоже по какой-то причине сорвалась с места и покинула столицу после того, как их старший получил назначение в Дидоншане. Вот тогда-то Баоюй и уговорил отца попытать счастья…и боги, наконец-то, снизошли до них, ибо отец девушки ответил согласием! Свадьбу назначили на день сразу за праздником Сячжи. Верно, все так боялись упустить пойманного журавля, что не захотели откладывать торжество слишком сильно.

Помолвка состоялась на двадцать первый день четвёртого месяца, через три дня после пышного празднования пятидесятилетия наследного принца[1], и я, конечно же, пришёл, дабы разделить с другом своим радость. Тогда-то я и узнал, что невеста была из рода Ян. Неудивительно, что сянь Йе так не одобрял притязания своего сына.

Род Ян возвысился благодаря генералу Ян Би, одному из покорителей Нихонских островов. Генерал Ян прославился тем, что победил в бою наследника правителя Ошихаруки, взял в плен его внуков и сломил сопротивление его дочери, жрицы Хитоми. И за минувшие двести лет благосостояние потомков знаменитого генерала лишь возросло. Посему, хоть и оставил мысли о том при себе, я не сомневался, что, кабы не неудача сяня Сивэй, обрушившая гнев императора не только на него самого, но и на тех, кто был приближен к нему, не видать бы Баоюю той, о ком он грезил. Сянь Йе же на пиру сидел с видом задумчивым и скорее озабоченным, нежели довольным, хотя такой брак и сулил ему немалые выгоды, и, верно, думал он о том же, о чём и я. Прощаясь