порядок в оркестре, порядок, несмотря на непритязательность, в быту, одежде. Вальтер Феддер, немецкий импресарио, долгие годы боровшийся в Москонцерте за «получение» Мравинского, подшучивал над ним: «Я знаю, почему тебя не жалует начальство, — ты слишком любишь порядок!» Сам Евгений Александрович писал в «Автобиографии»: «Мне вспоминается, что начал я с введения строгой дисциплины. Вначале это не всем понравилось. А музыканты — народ с юмором, и надо было обладать выдержкой, чтоб не растеряться и настойчиво утверждать свои принципы в работе. Понадобилось время, чтоб мы полюбили друг друга…» Действительно, на фоне канканируюшего разгильдяйства и общей безответственности Филармония при Е. А. Мравинском была как бы островком настоящего порядка.

Для оркестра Евгений Александрович никогда не был дирижером-«регулировщиком», он строил свои отношения с оркестрантами как терпеливый, самоотверженный учитель, помощник, сотворец. Впрочем, в подобных категориях он свой труд не оценивал, чаще же говорил о точности и дисциплине: «В репетицих я спрашиваю с себя много. Как дирижер, иду на репетицию подготовленным. Ведь я понимаю, что я не „хозяин музыкантов“, а посредник между автором и слушателями. <…> Я ничего особенного не требую: прошу лишь точного проникновения B авторский замысел и в мое понимание произведения».

В профессии Мравинский всегда оставался бескомпромиссен! Его репетиции с оркестром, будь они запечатлены в полном объеме, могли бы стать подлинной академией исполнительского и дирижерского искусства. К великому счастью, сохранилось несколько записей, иллюстрирующих процесс второго рождения музыки, превращения «авторского документа» в звучащее море образов. «Еще разок, пожалуйста, восьмушку с точкой сыграйте точно», — многократно, терпеливо, отстукивая по пульту ритм, добивается Евгений Александрович точности, грамотной фразировки, окрашенного тона и выразительности. Уроки Мравинского сохранились и, так сказать, в изустной традиции. Если собирается компания музыкантов, работавших с ним или просто знавших его, разговор с любой темы неизбежно переключается на воспоминания об Евгении Александровиче и счастливом времени совместного творения музыки. Он был требователен и скуп на похвалу, но для профессионалов Мравинский и по сей день — даже когда он уже высоко над нами — признанный и почитаемый Маэстро.

Порядок и в «записках на память». Восхищает чеканная форма изложения. Она неизменна от юношеских дневников до последнего листка 1987 года, написанного последним в его жизни летом. Утро нового дня, настроение природы, обед, сумерки («нехороший час»), вечер, итог, уход в ночь. С партитурной точностью запечатлены подробности прожитого.

Работоспособность, чистоплотность в деятельности — тоже характерные свойства таланта, отпущенные Мравинскому Богом. Дневники — неопровержимые свидетели истины: таланту нужно служить, нести Божью ношу, в каком бы «материале» она ни оказалась. Эта истина была усвоена Мравинским еще в юности: «В 1921 году я поступил штатным пианистом в Хореографическое училище[2] для игры на уроках классического танца. Музыкальное сопровождение танцевальных упражнений — дело весьма трудное. По традициям училища, от меня требовали импровизации, причем достаточно выразительной, чтоб поддерживать в течение всего урока высокий эмоциональный настрой. Этому утомительному занятию я отдал почти десять лет. Одновременно учился в Консерватории сразу на двух факультетах, дирижировал самодеятельным оркестром Союза совторгслужащих, участвовал в „живых газетах“, пробовал сочинять музыку… Когда вспоминаю это время, то не могу понять, как все это удавалось успевать. Учебные нагрузки в Консерватории были высокими, Александр Васильевич Гаук и другие профессора не снижали требовательности».

Ответственность — не что иное, как взыскательность к себе, прежде всего к себе. Так, во всяком случае, она проявляласть у Мравинского. Вадим Николаевич Салманов[3] вспоминал: «…Когда Евгений Александрович работает с автором, то всегда поражаешься глубине прочтения им партитуры. Сидя на репетиции, удивляешься его экономии времени и вместе с тем тщательности отделки. Иногда записываешь себе на бумажке, что вот там-то хорошо бы то-то, а придешь в антракте в его дирижерскую и не успеешь рта открыть, как он, опережая тебя, говорит то, о чем хотелось его попросить. И сказать нечего: он все знает и все слышит, чувствует, что надо автору. Сплошь и рядом даже у взыскательного к себе автора появлялось недоумение: неужели он — Мравинский — знает и чувствует музыку лучше, правильнее самого композитора? Да! Когда ваша партитура в руках этого художника, вы как за каменной стеной. Вам остается только наслаждаться совершенством исполнения и осуществлением вашего замысла, а остальное — „дело рук“ Евгения Александровича и его замечательного оркестра».

Но даже если Мравинский дирижировал неоднократно игранными сочинениями, то партитура их «раскрывалась» как бы впервые. Скрупулезно изучал он каждую авторскую пометку, заново вглядывался и вслушивался в каждую ноту, вспоминал о недостаточно четко прозвучавшем эпизоде на предыдущем концерте, возмущался собой и самозабвенно внедрялся в сокровенную глубь партитуры. Оркестр знал: если из партитуры, лежащей на дирижерском пульте перед Мравинским, свисают «хвостики» закладок, значит, вчера на репетиции не все было в порядке. Пока не будет безукоризненного ансамбля, пока каждый не уяснит свою миссию — работа не закончится.

Честность — во всем (перед собой и перед людьми, в труде и в любви). Это приводило порой к драматическим последствиям, но ни при каких обстоятельствах честь не разменивалась на фальшивое благообразие. В 1974 году, когда Россия (СССР) остервенело изгоняла своего гражданина — Александра Солженицына — из дома своего, Мравинскому настоятельно рекомендовали выступить со статьей о писателе-отщепенце или подписать заранее заготовленный опус. Упорным молчанием отразил Евгений Александрович многодневный натиск радетелей Идеологической «чистоты рядов». Он был одним из немногих представителей интеллигенции, не увековечивших сей позор своим автографом. Опасно?! Но ради правды — только так. Честно. Лганье же, фальшь, рвачество (ныне сиречь — «прагматизм» повергали его в неистовое негодование, глубоко ранили, врезались в память, и хотя усилием воли, по-христиански, со временем прощались, но не забывались никогда. Всегда стремился понять мотив неблаговидного поступка и никогда не мстил.

Несговорчивый, «неудобный» руководитель коллектива, Мравинский был «трудновоспитуем»; единственный метод обуздания «непокорного» — «не пущать за рубеж». Чиновникам-то и в голову не приходило, что для кого-то эти «крайние меры» не наказание, а радость: «Алеша! Быстренько собери барахлишко и отправь меня в Усть-Нарву. Да побыстрей, вдруг невзначай передумают?!» Щуку наказали — бросили в реку! Одно только тревожило Евгения Александровича — кто вместо него будет при этих вынужденных отлучениях «поводырем» оркестра и как будут обращаться с музыкантами на гастролях.

Для Мравинского же каждый гастрольный выезд — огромная проблема: высочайшая ответственность за уровень исполнительства перед взыскательной публикой, волнение за режим работы, борьба за приемлемое устройство оркестра и оплату его непростого труда, споры с руководством и импресарио (чьи интересы часто смыкались) как о количестве концертов, так и о программах, отстаивание