Возможно, именно так, хотя все было по-другому: они погиблиочень взрослыми состоявшимися людьми, не имеющими ничего общего ни с пареньком,ни с девушкой. За рулем «Форда» сидела порывистая мама, но если бы даже сиделотец – ничего бы это не изменило. Лобовое столкновение с «КамАЗом», внезапновыскочившим на встречку, у них не было никаких шансов.

Никаких.

Она ни разу не дала повода усомниться в том, что лучшейдочки не сыскать, – не то, что капризная, деспотичная уже в младенчествеВаська; она почти не болела, и не ломала рук и ног, и не приставала к старшим сциничным вопросом «откуда берутся дети?», она с легкостью проскочила переходныйвозраст, нисколько не заметив его проблем. Она не требовала сапог-ботфортов,как у Линды Эванжелисты, не шлялась по сомнительным диско-заведениям, ни разу(даже из любопытства) не мастурбировала в душе и безропотно переходила изкласса в класс схорошими и отличными оценками. Заставить себя через «не могу»учить алгебру и начала анализа – пожалуйста, заставить себя есть ненавистныегранаты для повышения гемоглобина в крови – да ради бога! Такой она былавсегда.

Мика. Микушка. Мое загляденье – называл ее отец, только он.Микушкой она была для мамы, Микой – для всех остальных, теперь и не вспомнить,откуда что пошло.

Или ей просто неохота вспоминать? «Необыкновенныеприключения Дони и Микки» – привет из детства.

Глупое обезьянье кино.

Обезьянье – в самом прямом смысле, сюжет и держался набессовестно неправдоподобных похождениях двух шимпанзе. Дони и Микки.

В качестве кумира – смешно сказать – она выбрала Микки.

Очеловеченного. Прямоходящего.

Микки, Микки, Микки.

Слегка трансформировавшись (Микки-Мики-Мика), имя прижилось.Приклеилось к коже, наросло рыбьей чешуей, по-другому не скажешь. Если содратьчешую (вряд ли удастся сделать это без крови) – то проступит ее настоящее, тосамое, что указано в паспорте – Полина.

Ее могли бы звать Полей или Линой, или Полинькой, илиЛиночкой, но нет же! – еще в детстве она настояла на Микки-Мики-Мике.Кажется, это был едва ли не единственный случай, когда она настояла на чем-то,проявила характер, обычно податливый и мягкий, как воск. Проявлять характер –была прерогатива Васьки. Васька делала это со страстью и надрывом, к месту и нек месту демонстрируя восхитительную склочность, фантастическую безбашенность,упоительное паскудство. Даже гибель родителей нисколько не повлияла на Ваську.

Нисколько – так хотелось думать ей.

И Васькино горе не шло ни в какое сравнение с ее собственнымгорем, горем старшей, почти взрослой дочери. Ее горе было всепоглощающим,осмысленным, эксклюзивным, она (не Васька) ездила в морг на опознание, она (неВаська) от начала до конца прошла весь ад похорон, она (не Васька) упала вобморок на кладбище, когда первые комья земли с глухим стуком ударились окрышку отцовского гроба, кто теперь будет звать ее мое загляденье?

Кто?..

Смерть делает людей несправедливыми. К себе и к другим, нобольше – к другим. Должно быть, Мика была несправедлива и к Ваське, вернувшейсяот дальних родственников отца через неделю после похорон. Всю эту неделю,проваливаясь в забытье их прошлой счастливой жизни и раздавленная кромешнымужасом нынешней, она мучительно соображала, как сказать шестилетней сестре отом, что увидеть родителей ей больше не суждено. Никогда.

Ни-ког-да.

Мика не отличалась особым воображением, не то, чтоВаська, – и потому не нашла ничего умнее, как сочинить стандартную историюо дальней командировке в другой город и другую страну. Другая страна, пустьбудет так. Для начала. А потом… Бог знает, что она придумает потом, когдаскрывать правду станет невозможно.

Египет? – поинтересовалась Васька.

За год до этого они всей семьей ездили в Египет, и Васькаедва не утонула в Красном море, заплыв туда, куда пятилетние обычно незаплывают. Ко всем несчастьям они едва не опоздали на самолет, полдня проискавВаську, которой вовсе не хотелось уезжать, а хотелось обернуться рыбой ипоселиться в море навсегда. И другая страна так и осталась для нее Египтом.Больше ничем.

Египет? Ага. Пусть будет так. Для начала.

Стоило Ваське услышать про Египет, как ее паскудный характерразвернулся в полную силу: это нечестно, – сказала Васька, уехать вот так. Ониуехали, чтобы стать рыбами, я знаю точно, зачем еще ездить в Египет, а ведь этоя хотела стать рыбой – не они, я. И раз так, раз они такие – пусть невозвращаются.

Тогда Мика ударила бедную Ваську первый раз в жизни.

Ни секунды не сомневаясь, что Васька затаит зло и запрется вкладовке, как запиралась всегда, когда бывала с чем-то несогласна. МаленькаяВаська могла сидеть в кладовке часами и, чтобы выудить ее оттуда, требовалосьприложить усилие. Обычно это делала мама, теперь придется делать это самой.Теперь все придется делать самой.

Васька выползла из кладовки спустя довольно продолжительноевремя. И, как ни в чем не бывало, потребовала мороженого на ужин в качествеморальной компенсации за страдания. Пришлось сходить за вредоноснымвысококалорийным мороженым, повторяя про себя на разные лады:

бедная сиротка. Бедная, бедная сиротка.

Так будет всегда? – поинтересовалась Васька. – Мороженоебудет всегда?

Не знаю, – Мика пожала плечами. – Не знаю.

Пусть они подольше не возвращаются из Египта. Я согласна.

Она могла бы ударить Ваську второй раз в жизни. Носдержалась.

О смерти родителей Васька узнала вовсе не от нее. Онакормила сестру россказнями про Египет несколько месяцев, пока хватало сил навранье, на сочинительство одних и тех же телеграмм без обратного адреса в духе:«Задерживаемся неопределенное время любим скучаем будьте умницами ваши мамапапа». Ни мама, ни отец никогда бы так не написали, что сделали бы они, окажисьвдали от своих девочек? Мика не знала этого, не могла даже представить,предыдущие их разлуки были мимолетны, кажется, они вообще не расставались, онивсегда были вместе: мама-папа-Васька-она, а краткосрочные командировки отца инесколько поездок мамы на историческую родину в Переславль-Залесский можно ивовсе сбросить со счетов. Да, именно так: они не расставались, и эта их разлукабыла первой. И обещала продлиться всю жизнь.

Дядя Пека, вот кто раскрыл Ваське глаза на произошедшее.

Дядя Пека, или Павел Константинович, ученик их с Васькойдеда, друг маминой юности, мама вполне могла выйти замуж за него, а не запарнишку в майке и со сколотым передним зубом. Могла – но не вышла, а дядя Пекатак и остался дядей Пекой, никем иным. Из друга маминой юности он плавноперекочевал в разряд друзей семьи – приобретение тем более ценное, что у ихсемейства с друзьями и родственниками было не густо, так: дальняя родня отца вТосно и полумифические тетки мамы в Переславле-Залесском. Оба их рода – иматеринский, и отцовский – преследовал странный рок, включающий ранниебеспричинные смерти, нелепые несчастные случаи, были и самоубийцы, были ещезадранные медведем и те, кого скинула лошадь, были не вернувшиеся из грибныхлесов, был даже один утопленник. «Утопленник» – относилось к деду, тому самому,чьим учеником являлся дядя Пека. Родившейся много позже Ваське не удалосьзастать его в живых, она же смутно помнила монументальную фигуру деда. И лицо,как будто высеченное из мрамора, и бороду, приводившую ее в священный трепет.«Карабас-Барабас», с замиранием сердца думала Мика в раннем детстве, «КарлМаркс, да и только», пришла она к выводу впоследствии. Карабас-Барабас былизвестнейшим в прошлом скульптором, главой целой школы, основателем целогонаправления, почетным членом множества академических сообществ. Он и самчислился академиком, и депутатом городского созыва, и кем-то там еще – кажется,орденоносцем. Дедовская тяжелая трость с набалдашником в виде женской головымогла поспорить с трезубцем Посейдона по силе воздействия на окружающий мир.Трость была виновна в бесконечных питерских дождях, и в штормовом ветре, идущемс Ладоги; по воли трости куцее северное лето сменялось затяжной непрогляднойзимой, трость нашептывала деду линию поведения с родными, «космополитами ившивыми диссидентами, ужо я вас», относилось ли это и к ней, тогда еще совсемкрохе, так и осталось невыясненным. Как остались непроясненными в ее сознаниисложные взаимоотношения между дедом и мамой, лишь одно было очевидно: мамаделала все наперекор дедовской воле. Возможно, это девичье мамино упрямствоунаследовала Васька, отполировав до ослепительного блеска и сделав самоценным.Мама не вышла замуж за безответно влюбленного дядю Пеку, как того хотел дед,она предпочла перспективному начинающему скульптору голозадого инженера снищенской зарплатой. Мама не стала искусствоведом, а устроилась на сезоннуюдолжность экспедитора в «Союзпушнине» – не особо обременительную, как разтакую, чтобы хватало времени на космополитизм и вшивое диссидентство. Мама,наконец, родила девочку (хотя дед страстно мечтал о мальчике, о внуке). Малотого, мама посмела назвать ее Полиной, в честь собственной матери, в то времякак дед настаивал на имени Василиса, Васька. Странный выбор деда объяснялсяприсутствием в его жизни некоей натурщицы Василисы, чья мать тоже быланатурщицей и всю юность провела в Париже, позируя самому Модильяни. О наличиинатурщицы Мика узнала из писем своей бабки Полины: неизвестно кому адресованныхи составленных в форме дневника. «Эта сука В.» – так и не иначе называла бабкадавнюю соперницу, «эта сука В.» всплывала едва ли не на каждой странице; сукаво фламинговом, бесстыже-розовом оперении порока, не русском и уж тем более несоветском. Должно быть, в воображении бабки она была точно такой, какойутвердилась впоследствии и в Микином скудном воображении: психопатка, состоящаялишь из (привет Модильяни!) позвоночника, шеи и губ. Истеричка, плоская какхолст. Концептуальная уродина, не способная толком оплодотворить ни одночувство, но заставляющая мужчин безумствовать, стреляться и создаватьнаправления в искусстве. Только благодаря таким психопаткам, истеричкам иконцептуальным уродинам были изобретены блюз и джаз. И еще – речныетрамвайчики, и еще – фуникулёры, и еще – дагеротипы, и еще – зеленый глазсветофора, и еще – рубашки с отложным воротничком, в вырез которых вечнозабивается мошкара и густая пыльца с акаций.