– Хорошо, я сам ей скажу. Не волнуйся, я сделаю этоосторожно. Сделаю правильно. Она поймет. Сходи куда-нибудь… В кино, к друзьям,у тебя ведь есть друзья… Исчезни на полдня, а я постараюсь ей все объяснить.Хорошо?

Тогда она ничего не ответила. Она скорбно смотрела на дядюПеку, а дядя Пека смотрел на нее. Взглядом, который она не раз замечалавпоследствии: испытующим, изучающим, препарирующим. Раз за разом снимавшимшелуху кожных покровов, раз за разом распутывавшим нити кровеносных сосудов иотделявшим мясо от костей – в тщетном желании добраться до сути, до сердцевины.Чтобы увидеть там – в шелухе, в нитях, в романтическом гроте черепной коробки –то, что увидеть невозможно: юную загорелую девушку с холщовой сумкой из Гагр.

– Черт возьми, Мика!.. Ты совсем не…

– Я совсем не похожа на маму. Вы ведь это ищете во мне?Это, да?

– Ну что ты, девочка!..

Он лукавил, конечно же – лукавил. Так же, как лукавила самаМика, часами разглядывая себя в зеркале. Она была похожа на мать, пугающепохожа, но это «пугающе» относилось как бы не к самой Мике, а к отдельнымчертам ее лица: глаза, разлет бровей, высокие скулы; крупный, немного смазанныйрот – все это быломамино. Ничего отцовского, ничего своего, копия с оригинала,не более. Потому и целостной картинки не возникало, потому и поразительноточные детали никак не хотели складываться вместе. Если бы это нервировалотолько Мику – было бы полбеды, но это задевало еще и Павла Константиновича. Онхотел определенности, как хотел определенности всегда и во всем: либо ты непохожа на мать – и тогда ты просто Мика, дочь умершей подруги, слабая и нежная,вечно нуждающаяся в опеке – и это еще можно пережить. Либо ты – новоевоплощение матери; слабость и нежность остаются, зато желание опекатьвытесняется другим: самым древним, самым могучим – ради него не грех вступить вреку второй раз, и заново испытать судьбу.

Определенность наступила, когда Мике исполнилосьвосемнадцать: за какой-то месяц нерезкие и до сих пор непроявленные чертыпрояснились, намертво приклеились друг к другу, и старательная ученическаякопия перестала быть копией. Она приобрела самостоятельную ценность и дажезатмила оригинал. От этого нового – женского – сходства с матерью, от этойабсолютной идентичности впору было сойти с ума. К чести Мики – ей удалосьсохранить здравый рассудок. Ей удалось, а дяде Пеке – нет. Впрочем, к томувремени он запретил ей называть себя дядей Пекой: какой я тебе дядя, право?Васька – конечно, Васька пусть называет меня как хочет, Васька ребенок, и ещедолго будет ребенком, а ты… Мика не удивило это «а ты…», она и раньшепредполагала, что «а ты…» когда-нибудь да наступит. Вопрос был лишь в том, чтопоследует затем.

А ты… Ты так восхитительна, разве мог я подумать, могпредставить? Вылитая Нина, просто бесовщина какая-то… Вот и не верь после этогов переселение душ…

– Я – не Нина, – как всегда мягко поправилаома. – Я Мика.

Ну, конечно – Мика. Мика, Микушка, моё загляденье, обещайвыслушать спокойно все то, что я скажу тебе и не пугаться раньше времени…

Она пообещала, и человек, который запретил ей звать себядядей Пекой и не придумал ничего взамен, торопливо и путано стал объяснять ей,как он влюблен в каждую ресницу, в каждый заусенец, в каждую родинку на еетеле; и в то, как она встряхивает волосами, и как она хмурится, и в ее милуюпривычку сидеть, поджав ноги по-турецки, – а он не старый, совсем нестарый, в апреле ему исполнилось сорок три. Только сорок три, для мужчины этоне возраст, и с большей разницей в летах люди прекрасно уживаются друг сдругом, а ты…

Ты могла бы сделать меня счастливым, девочка.

– Что для этого нужно? – как-то уж чересчурпо-деловому спросила Мика.

– Стать моей женой. Ты с гнешь моей женой?

– И только?

– Да. Одного этого будет достаточно.

Большего от Мики не потребуется, а уж он… Он сделает все,чтобы и ей, и Ваське было хорошо, ведь Васька будет жить с ними, это даже необсуждается. До сих пор он ни разу не подвел ни Мику, ни Ваську, всегда былрядом, когда было нужно, ведь так, девочка?

– Да, – безвольно согласилась Мика.

Они ни в чем не нуждались все это время, он сумел защититьих, оградить от множества проблем, ведь так, девочка?

– Да.

– Ты станешь моей женой? Я понимаю, я застал тебяврасплох и потому не буду торопить…

– Вовсе нет. Вы не застали меня врасплох, – Микадаже удивилась своему спокойствию. – Я знала, что это произойдет.

– Значит, ты тоже думала об этом?..

Взрослый, сорокатрехлетний, легко справляющийся скикбоксерами и универсальными солдатами, он оказался сбитым с толку.Застигнутым врасплох. Не она – он.

– И давно ты… об этом думала? И… как долго?

– Какое-то время.

Какое-то время. Шестнадцать минут. Она думала об этом ровношестнадцать минут, но озвучить куцую цифру так и не решилась. Шестнадцать минутунизили бы всесильного дядю Пеку. А пространные объяснения унизили бы самуМику. Объяснить – означало бы снова погрузиться в кошмар зеркального ателье,который она едва пережила. А ведь Мика не хотела ничего дурного – простопочистить зубы, оттого и сунула лицо в зеркало над раковиной.

Ничего экстраординарного. Так происходило каждое утро, икаждый вечер, и иногда – в течение дня, когда нужно было избавиться отодинокого прыщика на подбородке или поэкспериментировать с тушью «Moonlightserenade»[1], купленной на базарном лотке «Всё по 10». Но то,что она увидела тогда в зеркале… В недрах Микиного воображения, тонкийплодородный слой которого был истощен созданием образа «этой суки В.» исочинительством писем от мертвых родителей, это родиться не могло. Это не моглородиться ни в чьем воображении, а – следовательно – было реальностью.Невидимые, потусторонние ангелы кройки и шитья с невидимыми булавками вневидимых ртах, с невидимыми сантиметрами на шеях управлялись с Микиным лицомтак, как будто это был отрез ткани. Глаза из сатина, брови из шелка, велюровыевставки щек, атласные вытачки губ; здесь подвернуть, тут прострочить, тамобметать – и главное, ни на йоту не отступить от выкройки. Чик-чик, вжик-вжик,вот оно и готово, платье маминого лица! Оно сидит на тебе как влитое, Мика! Изнего не выбраться, Мика! Ты будешь носить его до скончания дней, Мика! Еслитебе повезет, если Богу будет угодно и ты проживешь много дольше мамы, –то увидишь, как оно износится, залоснится, истлеет, – но пока оносовершенно. Идеально подогнано. Платье для коктейля и платье для любви, и дляувеселительных поездок на пикник – тоже. Сидеть на веслах, сидеть в киношке папоследнем ряду, рожать, покупать кинзу и укроп – оно для всего сгодится. Ну-ка,проверь – нигде не жмет, Мика?..

Нигде.

К исходу шестнадцатой минуты все было кончено: из зеркала наМику смотрела мама. Такая, какой Мика помнила ее по девичьим фотографиям. И,вероятно, такая, какой ее полюбил дядя Пека, и позже – отец. Новое, выплывшееиз невнятных глубин прежнего, лицо не прибавило Мике ни знаний, ни опыта. Онолишь слегка изменило угол зрения. На всё.