– Вроде всё, – объявилследователь. – Стало быть, так. Труп в полицейский морг, на Божедомку.Сарай опечатать и городового поставить. Агентам опросить всех окрестныхжителей, да построже. Не слыхали ли, не видали ли чего подозрительного. Ты,Климук, в последний раз за дровами в одиннадцатом часу заходил, так? –спросил Леонтий Андреевич дворника. – А смерть наступила не позднее двухночи? (Это уже эксперту Захарову). Стало быть, интересоваться промежутком сначала одиннадцатого часа до двух пополуночи. – И снова Климуку. –Ты, может, с кем говорил уже из тутошних? Не рассказывали чего?

Дворник (пегая борода веником, кустистыеброви, шишковатый череп, рост два аршина четыре вершка, особая примета –бородавка посередь лба, упражнялся в составлении словесного портрета Анисий)стоял, комкал и без того до невозможности мятый картуз.

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Нештомы не понимаем. Дверь сарая подпер и побег к господину Приблудько. А изоколотка меня уж не пущали, пока начальники не прибудут. Обыватели, они и знатьничего не знают. То есть, конечно, видеть-то видют, что полиции понаехало… Чтогоспода полицейские прибыть изволили. А про страсть эту (дворник боязливопокосился в сторону трупа) жителям неведомо.

– Вот это мы и проверим, –усмехнулся Ижицын. – Стало быть, агенты – за работу. А вы, господинЗахаров, увозите свои сокровища. И чтоб к полудню полное заключение, по всейформе.

– Господ агентов п-прошу оставаться наместе, – раздался сзади негромкий голос Эраста Петровича. Все обернулись.

Как вошел коллежский советник, когда? Идверь-то не скрипнула. Даже в полумраке было видно, что шеф бледен и расстроен,однако голос ровный и манера говорить всегдашняя – сдержанная, учтивая, нотакая, что возражать не захочешь.

– Господин Ижицын, даже дворник понял,что б-болтать о происшествии не следует, – сухо сказал Эраст Петровичследователю. – Я, собственно, для того и прислан, чтобы обеспечитьстрожайшую секретность. Никаких опросов. Более того, всех присутствующих прошуи даже обязываю хранить об обстоятельствах дела полное молчание. Жителямобъяснить, что… п-повесилась гулящая, наложила на себя руки, обычное дело. Еслипо Москве поползут слухи о произошедшем, каждый из вас попадет под служебноерасследование, и тот, кто окажется виновен в разглашении, понесет суровоенаказание. Извините, господа, но т-таковы полученные мною инструкции, и на тоесть свои причины.

Городовые по знаку доктора взяли было стоявшиеу стены носилки, чтобы положить на них труп, но коллежский советник поднялруку:

– П-погодите.

Он присел над убитой.

– Что это у нее на щеке?

Ижицын, уязвленный репримандом, пожал узкимиплечами:

– Пятно крови. Тут, как вы моглизаметить, крови в изобилии.

– Но не на лице.

Эраст Петрович осторожно потер овальное пятнопальцем – на белой перчаточной лайке остался след. С чрезвычайным, какпоказалось Анисию, волнением коллежский советник (а для Тюльпанова просто«шеф») пробормотал:

– Ни пореза, ни укуса.

Следователь наблюдал за манипуляциямичиновника с недоумением, эксперт Захаров с интересом.

Достав из кармана лупу, Фандорин прильнул ксамому лицу жертвы, всмотрелся и ахнул:

– След губ! Господи, это след поцелуя! Неможет быть никаких сомнений!

– Что же так убиваться-то? – съязвилЛеонтий Андреевич. – Тут есть метки и пострашнее. – Он качнул носкомштиблета в сторону раскрытой грудной клетки и зияющей ямы живота. – Малоли что взбредет в голову полоумному.

– Ах как скверно, – пробормоталколлежский советник, ни к кому не обращаясь.

Быстрым движением сорвал запачканную перчатку,отшвырнул в сторону. Выпрямился, прикрыл глаза – и совсем тихо:

– Боже, неужели это начнется в Москве…

* * *

What a piece of work is man! how noble inreason! how infinite in faculty! in form and moving how express and admirable!in action how like an angel! in apprehension how like a god! the beauty of theworld! the paragon of animals! And yet, to me, what is this quintessence ofdust![1] Пускай. Пускай Принцу Датскому, существу праздному иблазированному, до человека дела нет, а мне есть! Бард прав наполовину: влюдских деяниях мало ангельского, и кощунство – уподоблять разумение человекаБожьему, но воистину прекрасней человека нет ничего на свете. Да что такое делаи разумение – обман, химера, суета, воистину квинтэссенция праха. Человек – этоне дело, а Тело. Даже ласкающие взор растения, самые пышные и затейливые изцветов, не идут ни в какое сравнение с великолепным устройством человеческоготела. Цветы примитивны и просты, одинаковы внутри и снаружи: что так повернилепесток, что этак. Смотреть на цветы скучно. Где их алчным стебелькам,убого-геометричным соцветьям и жалким тычинкам до пурпура упругих мышц,эластика шелковистой кожи, серебристого перламутра желудка, грациозных извивовкишечника и таинственной асимметричности печени!

Разве сравнится монотонность окраски цветущегомака с многообразием оттенков человеческой крови – от пронзительно-алогоартериального тока до царственного венозного порфира? Куда там вульгарнойсиневе колокольчика до нежно-голубого рисунка капилляров или осенней раскраскеклена до багрянца месячных истечений! Женское тело изысканней и во сто кратинтереснее мужского. Функция женского тела – не грубый труд и разрушение, асозидание и пестование. Упругая матка похожа на драгоценнуюраковину-жемчужницу. Идея! Надо будет как-нибудь вскрыть оплодотвореннуюутробу, чтобы внутри жемчужницы обнаружить созревающую жемчужину – да-да,непременно! Завтра же!

Слишком долго пришлось мне поститься, с самоймасленицы. Мои губы иссохли, повторяя: «Оживи окаянное сердце мое постомстрастоубийственным!» Господь добр и милостив, Он не рассердится на меня за то,что не хватило сил дотерпеть шести дней до Светлого Воскресения. В конце концов3 апреля – не просто день, это годовщина Озарения. Тогда тоже было 3 апреля.Что по другому стилю – неважно. Главное звук, музыка слов: тре-тье ап-ре-ля.

У меня свой пост, своя и Пасха. Ужразговление, так разговление. Нет, не стану ждать до завтра. Сегодня! Да-да,устроить пир. Не насытиться, а пресытиться. Не ради себя – во славу Божию.