Настолько особенная, что принять ее, находясь в здравом уме, никак не получалось. Тогда Лере пришлось признать: она не в здравом уме, она свихнулась и, как девочка Алиса, попала в зазеркалье – сумасшедшую альтернативную реальность, живущую по своим правилам.

После истерик, криков и панических атак Лера начала, наконец, принимать и саму эту реальность, и себя в ней. А потом появился Цербер, и жить стало не так страшно. А потом появился Мирон и принес в ее жизнь хоть какой-то смысл. Лере нравились их ночные посиделки. То есть, это для Мирона они были ночными, а сама Лера в своем новом мире вообще не спала, и факт этот высвобождал уйму времени, которое можно было потратить на тренировки.

Тренировки – именно так она называла свое обучение. Зажечь камин силой мысли, материализовать на Мироне набедренную повязку из шкур, а потом для него же крутое геймерское кресло. Создать для собственного удовольствия «живые» обои, уставить каминный зал букетами роз. Лера развлекалась и тренировалась одновременно. И известие о том, что она, вероятно, ведьма, нисколько ее не расстроило, а наоборот ободрило. Теперь у нее хотя бы появилось обоснование происходящей с ней чертовщины. Не слишком логичное, но другого у нее пока не было. А еще у нее появилась твердая решимость вырваться из этого межмирья в нормальный человеческий мир.

В нормальном человеческом мире она недвижима и беспомощна. В нормальном человеческом мире она валяется в коме после трепанации черепа. Такая себе новость, совсем не ободряющая, но все равно мотивирующая. Лера не помнила свою нормальную жизнь. Не помнила, кто она и откуда родом. Словно бы новый мир отсекал эту информацию как ненужную, делал все возможное, чтобы она не отвлекалась от главного – от своих тренировок.

И Лера тренировалась, делая всякие забавные мелочи, чтобы удивить Мирона, чтобы скрасить свое существование в этом зазеркалье. Но основная ее работа была скрыта от посторонних глаз. Даже от Мирона! Лера пыталась управлять не только этим миром, но и тем.

Это случилось после ухода Мирона. Точнее Лера сказать не могла. В ее мире за окнами всегда было темно. Вечная ночь, подсвеченная пламенем камина и робким светом канделябров. В ее мире в черных стеклах окон не отражалась ни она сама, ни Мирон. Но розы… розы, которые она то ли когда-то видела, то ли придумала сама, отражались! В отражении они были немного другими – не такими яркими, не с таким изящным сложением лепестков. В отражении они были самыми обычными. В отражении они стояли не в роскошной хрустальной вазе, а в скромной керамической. В отражении они казались куда более живыми, чем в новом Лерином мире. И Лера подумала, что окно – это на самом деле не окно, а дверь в другой мир. Вот такая необычная, хорошо замаскированная дверь. Она сначала подумала, а потом попыталась увидеть то, что творилось на той стороне…

Смотреть было больно. В зазеркалье не было ни боли, ни привычных чувств. Лера не спала, не пила и не ела, не чувствовала запахов. Наверное, именно поэтому внезапно возникшая головная боль ее не напугала, а обрадовала. Боль была приветом из другого, нормального мира. Как и отражение ее выдуманных роз. Превозмогая боль, Лера всматривалась в темноту с той стороны. Розы в отражении вдруг поникли: пожухли листочки, а лепестки прямо на глазах потеряли цвет и осыпались на подоконник. И в тот самый миг, когда розы из настоящего мира переживали момент умирания, а розы из ее мира набирали цвета, яркости и, кажется, аромата, Лера увидела в отражении пожилую женщину. Простоватое, добродушное лицо, аккуратно уложенные волосы, белый медицинский халат. За спиной у женщины стояла высокая кровать, а на кровати лежала девушка. Лере потребовалось время, чтобы понять, что девушка на кровати – это она и есть. Изможденная, с короткими, как у мальчишки, волосами, беспомощная…

Головная боль усилилась, сделалась почти невыносимой. Женщина с той стороны растерянно разглядывала осыпавшиеся лепестки роз, а потом подняла глаза. Их с Лерой взгляды встретились, и в этот момент сладко и дурманно заблагоухали розы, а женщина поморщилась и схватилась за голову.

Ах, какой это был кайф! Смотреть и чувствовать, как жизненная сила перетекает с той стороны на эту! Чувствовать себя почти живой! Тянуть, пить чужую жизнь жадными глотками, высасывать…

Ах, как тяжело было остановиться, не пересечь черту, после которой ей уже никогда не быть прежней!

Хрустальная ваза была тяжелой, а вода в ней ледяной. Собрав остатки воли, Лера швырнула вазу в окно. Стекло пошло трещинами, за мелкой паутиной осколков лицо женщины сначала сделалось нечетким, а потом и вовсе исчезло. С той стороны воцарилась темнота. А с этой – бушевала и билась в истерике Лера. Она сама, своими собственными руками громила так старательно созданный ею мир.

Зашипел и погас огонь в камине, застыли и превратились в бездушные фрески ее «живые» обои, хрустальная ваза разбилась на мелкие осколки, а розы, до этого яркие и благоухающие, превратились в дешевую пластмассовую подделку. Они лежали у Лериных босых ног на каменном полу, словно на надгробной плите, на которой забыли выбить дату смерти.

– Хватит! – закричала Лера, и мир вокруг нее послушно погас, погрузился в темноту.

Она не знала, сколько пробыла в этой темноте, рыдая и раскачиваясь из стороны в сторону. Может быть несколько мгновений, а может и целую вечность. Она могла бы застрять в этом черном мире навсегда, если бы не услышала металлическое звяканье, если бы не увидела два красных огня.

Цербер всегда приходил из ниоткуда – вот из этой непроглядной темноты приходил. Он ложился у Лериных ног, по-кошачьи жмурился, ждал ласки. Сейчас он не лег, а успокаивающе ткнулся лбом ей в плечо, тихонько заворчал.

– У меня две новости, – сказала Лера, зарываясь лицом в его густую шерсть. – Хорошая и плохая. С какой начать?

Цербер снова заворчал.

– Начну с хорошей! Я знаю, как мне стать чуть более живой, чем сейчас. А может быть, вообще живой. Круто, да?

Цербер вздохнул, лизнул ее щеку шершавым языком.

– Плохая новость! Чтобы я стала чуть более живой, кому-то на той стороне нужно стать чуть более не живым. Или вообще мертвым. Понимаешь? Я едва не убила человека… – Лера отстранилась, заглянула в пылающие огнем глаза Цербера. – Женщину, которая за мной присматривает на той стороне. За моим телом присматривает. Я потянула из нее силы. Сообщающиеся сосуды, слыхал про такое? – Цербер снова вздохнул, и Лера продолжила: – А началось все с роз! Чтобы мои были как настоящие, я забрала жизненную энергию у настоящих. Мне тоже перепало, но этого мало. Я всего лишь почувствовала, как они пахнут. Чтобы выбраться отсюда, мне нужно другое, понимаешь? Цветочками тут не откупишься. Или откупишься?

Лера с надеждой посмотрела на Цербера, тот склонил голову на бок, прикрыл глаза, и снова стало темно. Она щелкнула пальцами – вспыхнул огонь в камине, по каменным стенам поползли живые лозы, сплетаясь в диковинный узор. В черноте за окном запорхали мотыльки. Сизые, невзрачные ночные бабочки. Они бились о стекло, словно о зажженный фонарь. Наверное, Лера и была для них тем светом, к которому они рвались. Она встала с пола, подошла к окну, прижала ладони к стеклу, сказала:

– Этого все равно не хватит.

А мотыльки все летели, все бились и бились, стараясь присесть на ее раскрытые ладони. Их света было мало, но куда больше, чем от цветов, их света хватило, чтобы Лера снова увидела мир с той стороны.

…Она была одна. Медсестра куда-то ушла. Наверное, за таблетками от головной боли. Или писать заявление на увольнение. Роз больше не было, а в раскрытое окно залетали ночные бабочки.

Подошел Цербер, положил передние лапы на каменный подоконник. От его шерсти пахло костром и немного хвоей. Лера улыбнулась, мотыльков хватило на вот такое маленькое чудо: теперь она знает, как пахнет ее пёс. В следующий момент она узнала о Цербере еще кое-что: она услышала, как он воет.

Это был грозный и утробный звук, от которого закладывало уши. У него не было ничего общего с обычным собачьим воем. Наверное, именно так звучала Иерихонская труба.

– Что случилось? – Лера обхватила Цербера за мощную шею, зарылась лицом в пахнущую костром и хвоей шерсть. – Что-то случилось, да?

По мускулистому, словно из стальных арматур сплетенному телу пробежала то ли дрожь, то ли вибрация, и Лера услышала совсем другой звук. Это был шепот, тихий успокаивающий шепот. Она не могла разобрать слов, но точно знала, что так отзывается внешний мир, настоящий, невыдуманный. Отзывается не только на вой Цербера, но и на ее собственный призыв.

Тьма с той стороны сделалась чуть прозрачнее, обрела очертания и фактуру. Тьма с той стороны беспокоилась