Вот так это кончилось для меня-глупо кончилось, хотя япродолжал выполнять мелкие поручения, приходил, когда было необходимо, приводиллюдей, о которых просили, и дождался отставки вместе с большинствоммужчин-друзей, когда настал новый период и новые друзья заняли наше место.Грустно было видеть новые никудышные картины рядом с настоящими, но теперь этоне имело значения. Во всяком случае, для меня. Она рассорилась почти со всеми,кто был к ней привязан, кроме Хуана Гриса, а с ним она не могла поссориться,потому что он умер. Думаю, что это было бы ему безразлично: ему давно было всебезразлично, и об этом говорят его картины. В конце концов она рассорилась и сосвоими новыми друзьями, но нас это уже не интересовало. Она стала похожа на римскогоимператора, что вовсе не плохо, если тебе нравятся женщины, похожие на римскихимператоров. Но Пикассо написал ее, а я запомнил ее такой, какой она была в тедни, когда походила на крестьянку из Фриули.

Впоследствии все или почти все помирились с ней, чтобы неказаться обидчивыми или слишком уж праведными. И я тоже. Но я так никогда и несмог вновь подружиться с ней по-настоящему-ни сердцем, ни умом. Хуже всего,когда ты умом понимаешь, что больше не можешь дружить с человеком. Но тут всебыло даже еще сложнее.

В тот вечер, когда я познакомился у Эзры с поэтом ЭрнестомУолшем, с ним были две девушки в длинных норковых манто, а перед домом стоялбольшой сверкающий лимузин отеля «Кларидж» с шофером в ливрее. Девушки былиблондинки, и они приехали из Америки на одном пароходе с Уолшем. Пароход прибылнакануне, и Уолш привел их к Эзре.

Эрнест Уолш был типичный ирландец, черноволосый и нервный, споэтической внешностью, отмеченный печатью смерти, как герой трагическойкинокартины. Он разговаривал с Эзрой, а я-с девушками, которые спросили меня,читал ли я стихи мистера Уолша. Я их не читал, и одна из девушек открыла журнал«Поэзия» в зеленой обложке, издаваемый Гарриэт Монро, и показала мне стихиУолша.

— Ему платят тысячу двести долларов за штуку, — сказала она.— За каждое стихотворение, — сказала другая. Я вспомнил, что этот самый журналв лучшем случае платил мне по двенадцать долларов за страницу.

— Должно быть, он действительно великий поэт, — сказал я.

— Ему платят больше, чем Эдди Гесту, — сообщила мне перваядевушка. — Ему платят даже больше, чем этому, как там его… Ну, вы знаете.

— Киплингу, — сказала ее подруга.

— Ему платят больше всех, — сказала первая девушка.

— Вы надолго в Париж? — спросил я.

— Как вам сказать. Не очень. Мы здесь с друзьями. — Мы приехалина этом самом пароходе. Ну, вы знаете. Но на нем совершенно никого не было.Кроме мистера Уолша, разумеется. — Он, кажется, играет в карты? — спросил я.

Она разочарованно, но понимающе посмотрела на меня. — Нет.Ему не надо играть. Ему незачем играть, раз он умеет писать такие стихи.

— Каким пароходом вы собираетесь вернуться? — Трудносказать. Это зависит от пароходного расписания. И от многого другого. Вы тожесобираетесь уезжать?

— Нет. Мне и здесь неплохо.

— Это довольно бедный квартал, правда?

— Да. Но здесь хорошо. Я работаю в кафе и хожу на ипподром.

— И вы ходите на ипподром в этом костюме?

— Нет. В нем я хожу в кафе.

— Очень интересно, — сказала одна из девушек. — Мне быхотелось познакомиться с этой парижской жизнью в кафе. А тебе, милочка? — Мнетоже, — сказала вторая девушка.

Я записал их фамилии в свою записную книжку и обещалпозвонить им в «Кларидж». Девушки были милые, и я попрощался с ними, и сУолшем, и с Эзрой. Уолш все еще что-то с жаром говорил Эзре.

— Так не забудете? — сказала та, что была повыше.

— Как можно! — сказал я и снова пожал руки и той и другой.Вскоре я услышал от Эзры, что некие поклонницы поэзии и молодых поэтов,отмеченных печатью смерти, вызволили Уолша из отеля «Кларидж», заплатив занего, а затем-что он получил финансовую помощь из другого источника исобирается стать соредактором какого-то нового ежеквартального журнала. В товремя американский литературный журнал «Дайел», издававшийся Скофилдом Тэйером,присуждал своим авторам ежегодную премию, кажется, в тысячу долларов за высокоелитературное мастерство. Тогда для любого писателя-профессионала это былозначительной суммой, не говоря о престиже, и ее уже получило несколько людей,и, разумеется, все заслуженно. А в то время в Европе можно было неплохо прожитьвдвоем на пять долларов в день и даже путешествовать.

Журнал, одним из редакторов которого должен был стать Уолш,якобы намеревался установить весьма значительную премию для автора, чьепроизведение будет признано лучшим в первых четырех номерах. Трудно сказать,были ли это сплетни, или слухи, или же кто-то сказал об этом кому-то посекрету. Будем надеяться и верить, что за всем этим не скрылось злого умысла. Влюбом случае соредактор Уолша была и остается вне всяких подозрений.

Вскоре после того, как до меня дошли слухи об этой премии,Уолш пригласил меня пообедать с ним в самом лучшем и дорогом ресторане в районебульвара Сен-Мишель, и после устриц-дорогих плоских marennes с коричневатымотливом вместо привычных выпуклых и дешевых portugaises, — а также послебутылки «пуйи фюизе» он искусно перевел разговор на эту тему. Он словнообрабатывал меня, как обрабатывал этих девиц из шулерской шайки на пароходе, —разумеется, если они были из шулерской шайки и если он их обрабатывал, — икогда он спросил, не хочу ли я съесть еще дюжину плоских устриц, как он ихназвал, я с удовольствием согласился. При мне он не следил за тем, чтобы печатьсмерти лежала на его лице, и я почувствовал облегчение. Он знал, что мне былоизвестно, что у него чахотка, и не воображаемая, а самая настоящая, от которойтогда умирали, и в какой она стадии; поэтому он обошелся без припадка кашляздесь, за столиком, и я был благодарен ему за это. Я подумал, не глотает ли онэти плоские устрицы по той же причине, по какой проститутки Канзас-Сити,отмеченные печатью смерти и туберкулезом, глотают всякую гадость, но не спросилего об этом. Я принялся за вторую дюжину плоских устриц; брал их сразмельченного льда на серебряном блюде, а потом смотрел на то, как ихневероятно нежные коричневатые края вздрагивали и съеживались, когда я выжимална них лимон, а потом отделял от раковины и долго, тщательно жевал.

— Эзра-великий, великий поэт, — сказал Уолш, глядя на менясвоими темными глазами поэта.

— Да, — сказал я. — И прекрасный человек.

— Благородный, — сказал Уолш. — Поистине благородный.