В любви и на войне все средства… Нет, не хороши всё-таки. Но самую малость, вот совсем немножечко, я Полину-топ понимала. Если бы у меня был шанс добиться расположения Степанова, может, я бы тоже глупостей натворила.

– А ты… – Я всё ещё хотела понять силу её мотивации, всё ещё пыталась измерить глубину её отчаяния… – Ты кражу провернула после того, как узнала, что ему другая нравится?

Токареву словно по щеке ударили.

– Мне плевать, – холодно бросила она. – Если бы я знала, кто это, подставила бы её!

– Свинья ты, Токарева, – сказала я. – Тотальный эпик фейл. Это говорю тебе я – Жанна Ладыжанская.

Мне больше не о чем было с ней разговаривать. Я пнула ледышку и зашагала прочь.

– Подожди, – попросила Полина-топ.

Я обернулась в надежде на… Не знаю, на что я рассчитывала. Но я правда не хотела, чтобы она была настолько свиньёй.

– Ты теперь… – Полина поджала губы. – Всем расскажешь?

Плавали, знаем. Я развернулась и пошла домой, глядя на сбитые носки ботинок. Подняв голову на перекрёстке, боковым зрением я приметила знакомую куртку. По другой стороне улицы вровень со мной шагал Толик Корнеев. Я вздохнула и снова уставилась под ноги. Мне не хотелось разговаривать.

Глава 18. Неравная виноватость

Я очень сильно думала. Дурацкие пиццы породили невероятную смуту в моей душе. Раньше всё было просто: виновен – не виновен. О чём тут рассуждать? Но оказалось есть о чём.

Трое. Три. Не знаю, как их назвать. Короче, все они украли. Это факт, неоспоримый, подтверждённый чистосердечными и не вполне признаниями. Но… каждый из этих трёх… троих… Каждый виноват по-разному. Я совершенно точно чувствовала, что они неодинаково виноваты. И не знала, могу ли их судить.

Вот я и раскрыла своё первое преступление. То есть их первое преступление. И понятия не имею, что с этим делать. Я никому не хочу рассказывать про Игорька, и про Степанова рассказывать тоже не хочу. Почему-то мне кажется, это их дело.

И я ведь не из какого-то профессионального принципа замалчиваю их участие. Лапшичкина мне искренне жаль. Я уверена, что даже Толик Корнеев нашёл бы неразумным публично клеймить бедолагу Лапшина. Тут и без психологии ясно, что Игорька это сломит, озлобит и, возможно, толкнёт на скользкую преступную дорожку. А если никто ничего не узнает, Лапшин осмыслит потихоньку своё поведение и сделает правильные выводы. Это и тётя Наташа сразу поняла. Не приспособлен Игорёк к злодейству – ни воспитанием, ни внутренним устройством. Тем более сразу поплыл, стоило мне только включить чумовой метод.

Степанов – другое. Он бы, мне кажется, достойно принял разоблачение. Но я сама так не хочу. Я же вижу, ему и осмысливать не надо, и психика у него крепкая. Он свою трешовую ситуацию сразу вменяемо оценил. И когда пошли слухи, запущенные Токаревой, не возмущался и не оправдывался. Не признавал – это да. Но и не отрицал. Я даже подозреваю, что в итоге он бы сознался, как планировал. Просто его Морсик заботил сильнее, чем репутация. Я, так уж сложилось, раскрыла Андрея раньше, чем он решил проблему со щенком.

А Токарева? С Полины-топ я бы, конечно, маску сорвала. Выходит, никакая я не благородная сыщица. Никакой не исследователь преступлений. Токареву мне именно что хотелось с помпой разоблачить. Чтобы все-все поняли, какая она плохая, а я… М-да… Не слишком красивый мотивчик. Как будто я и правда верю, что хуже Полины во всём. А я ни в чём не хуже. Ну ладно – не во всём хотя бы. Мы, Ладыжанские, умеем уважать себя.

Вот так, по дороге домой, я приняла тяжёлое для себя решение. Утереться. Смолчать. Стерпеть. Токарева в отношении себя заминать дело не станет. Всех вытащит под софиты – не одной же позориться. И тогда по-любому хана Лапшичкину. Степанов как-нибудь переживёт, но… Папаша у него тоже оставляет желать лучшего.

Выходило так, что в глазах окружающих виноватой по-прежнему остаюсь я. И с этим надо было как-то существовать.

Я ввалилась домой с видом человека, потерявшего кусок печени в борьбе за цельность личности. Ко мне тут же бросилась стая товарищей. Морсик добежал первым, но спросил первым папа:

– Жанна, что случилось?!

– Жизнь, папа. Снова случилась жизнь. – Я пожевала щёку, секунду подумала и добавила: – Я невероятно одинока.

– Ну нет! – Папа обнял меня и поцеловал в макушку: – У тебя есть я, Чума и Мор. А остальное… Дочка, остальное приложится, поверь немолодому человеку.

Я кивнула ему в подмышку и засмеялась. Или заплакала – я сама не поняла.

Потом мы сожгли в духовке омлет с сосисками, так что пришлось выковырять несколько кусочков мяса Чуме, а остальное скормить Морсику. Себе мы заварили дошики, потому что ставить второй омлет уже никто не взялся. Папа немного повздыхал на тему вкусной нездоровой пищи, но быстро справился. Мы реально хотели этот джанк-фуд, прямо-таки ноздрями шевелили от предвкушения. Я ела палочками, а папа – вилкой.

И тут в дверь позвонили.

Папа втянул макаронные кучеряшки и с полным ртом уточнил:

– Фы кого-то фдёшь?

– Я одинока, как последний археоптерикс в юрскую эпоху, – напомнила я ему и пошла открывать дверь.

Морсик чуть от лая не разорвался, увидев столько народу. А я наоборот – потеряла голос.

На пороге стояли три поросёнка. В смысле Лапшин, Корнеев и Степанов. И в руках у них было… разное. Папа присвистнул и перехватил у Толика торт.

– Я… пойду поставлю чайник, – сказал мой папа и сбежал.

Так как голос я по-прежнему не обрела, меня заместил Корнеев:

– Проходите, пацаны, – сказал он, отодвинул меня в сторону, посадил на пуфик и успокоил: – Мы аккуратно, Жан.

Раздался треск. Это лопнула моя психика. Но не вполне. На самом деле это Степанов сдёргивал полиэтилен с какой-то конструкции. Перед моими глазами возникли коробки с отверстиями, трубы и трубочки, обмотанные бечёвкой, тазик, выстланный какой-то тряпкой, площадка из непонятного меха…

Короче, я несильно заплакала. Они не сразу заметили, потому что были заняты сборкой. А когда заметили, Степанов уронил пассатижи на ногу Лапшину, а Корнеев пробормотал:

– Жан, ты… это… Если ты про пиццы, то никто на тебя не думает.

– Я Толяну рассказал, – предупредил Степанов, почёсывая Морсика за ухом. – Я потом, как денег скоплю, снова команды соберу.

– Похаваем! – расплылся в улыбке Лапшин. – Я тоже рассказал. Я вложусь.

– Ты же…

Тютя! Чуть