своих сестер к ссылке на те же бесплодные острова, где умерли их мать и бабка. Но вначале он отправил Агриппину в Рим, потребовав, чтобы всю дорогу она несла прах своего предполагаемого любовника{175}. Калигула был привязан к сестрам, своим единственным близким кровным родственницам, выжившим после расправы с их семьей, – убеждение, что они его предали, должно было быть для него невыносимо. Кара, которую он наложил на Агриппину, была мастер-классом по публичному унижению и психологической мести.

Калигула, возможно, страдал паранойей, но также не исключено, что зимой 39 г. н. э. Эмилий Лепид, Юлия Ливилла и Агриппина действительно замыслили заговор. В тот же сезон состоялся брак императора с Цезонией и родился их ребенок – дочь, которую Калигула назвал Юлией Друзиллой в честь покойной сестры. Император обожал девочку, она была его первенцем и единственным законным ребенком. Он также кристально ясно обозначил свои виды на ее будущее величие: вскоре после рождения Друзиллы Калигула принес ее на Капитолий и, положив ее на колени одной из культовых статуй, вверил ее богам как своего рода божественное приемное дитя{176}.

До рождения Друзиллы каждый из троих предполагаемых заговорщиков мог питать надежды либо получить императорский титул, либо дать жизнь будущему императору. В качестве доверенного лица своей жены Эмилий Лепид весной 37 г. н. э. был назван наследником Калигулы, а когда в декабре того же года Агриппина родила сына, она попросила Калигулу выбрать ему имя – надеясь, что он даст ему собственное имя Гай в знак будущего покровительства. Догадавшись о ее намерении, тот предложил имя Клавдий – издевательская шутка и предложение, которое Агриппина тут же отвергла{177}. Вместо этого она назвала сына Нероном. С рождением дочери, продолжавшей собственную родословную Калигулы по прямой, и возможностью появления следующих детей, группа, должно быть, почувствовала, что в отсутствие быстрого и решительного вмешательства эти перспективы ускользают.

Обвинения в трехстороннем прелюбодеянии более сомнительны. При Ранней империи было принято приплетать к политическим обвинениям сексуальные – особенно когда эти обвинения выдвигались против женщин. Став императрицей, Мессалина сама будет использовать эту стратегию; и потом она обернется против нее. Даже современники воспринимали эти обвинения как политически мотивированный вымысел. Осуществленная Августом реформа законодательства о прелюбодеянии предписывала мужу не оставаться в браке с осужденной прелюбодейкой, а женщине, осужденной за прелюбодеяние, не вступать в повторный брак; возвращение Юлии Ливиллы к своему прежнему мужу и быстрый повторный брак Агриппины после того, как их вернули из ссылки в 41 г. н. э., доказывают, что с сестер сняли обвинения в прелюбодеянии, как и в государственной измене.

Внезапное публичное падение Агриппины и Юлии Ливиллы должно было особенно шокировать Мессалину. Это были женщины ненамного старше ее, знакомые ей лично и казавшиеся успешными участницами дворцовых политических игр. Возможно, эти женщины прежде служили ей образцами – в том, как себя вести, как пользоваться властью и как, будучи женщиной, выживать при дворе Калигулы.

После прибытия Агриппины в Рим сенат получил от императора письмо. Там содержалось официальное уведомление, что заговор раскрыт, опасность предотвращена, а участники наказаны. Сенат ринулся действовать, восхваляя Калигулу за прозорливость, благодаря богов за его спасение и постановив устроить ему триумфальную овацию за «победу» над заговорщиками. Собрали делегацию, чтобы отправить ее в зимний лагерь Калигулы в Лугдунуме (городе, где родился Клавдий) и объявить о постановлениях Калигуле лично. Избежав обычного процесса жеребьевки, Клавдия специально выбрали одним из делегатов{178}. Этот шаг оказался ошибочным.

Возможно, примерно в то время, когда Клавдий покинул город и отправился в путешествие, Мессалина ощутила первые родовые схватки. Ее первый ребенок, дочь, получившая имя Клавдия Октавия (в честь своего отца и Октавии, прапрабабки, благодаря которой и у Клавдия, и у Мессалины в жилах текла кровь Августа), скорее всего, родился в бурную, полную потрясений зиму 39/40 г. н. э.

Мессалина должна была получить самую современную медицинскую помощь, какую только могла предложить империя. Но, как и в любом обществе в те давние времена, роды были делом рискованным. С первых признаков родовых схваток за Мессалиной наблюдала команда не менее чем из трех чрезвычайно опытных повитух{179}. В случае осложнений вызвали бы врача-мужчину. Домашние рабы сновали туда-сюда, принося оливковое масло, теплую воду, свивальники, одеяла, размягченные морские губки, подушки и средства для восстановления сил со свежими ароматами: мяту, яблоки, айву, дыню, ячмень, огурец, лимон, даже свежую землю. Выбрали комнату – прохладную, но не холодную, просторную, но не такую огромную, чтобы посреди римской зимы по ней гуляли сквозняки, – и подготовили ее. Внесли родильный стул и постелили две кровати – одну твердую и низкую для родов, другую мягкую, с горой подушек и одеял. На этой кровати Мессалина будет отдыхать после родов – если выживет.

Ювенал в шестой сатире бичует богатых римлянок за нежелание испытывать риски беременности и терпеть роды. «На позолоченном ложе едва ль ты найдешь роженицу», – презрительно фыркает он со всей самоуверенностью мужчины, которому никогда не придется рожать{180}. Ювенал преподносит это как доказательство морального упадка и забвения женского долга, но страх родов, их болей, осложнений и потенциальной смертельной опасности поистине имел основания, особенно для молодой первородящей матери вроде Мессалины.

Естественные тревоги в связи с рождением первого ребенка Мессалины должны были усугубляться атмосферой в Риме и в доме Клавдия в ту зиму. Кризис на Рейне спровоцировал полную реорганизацию внутри ближнего круга императора, но, пока Калигула оставался вне города, трудно было понять, какую форму он примет. Сведения, которые по капле просачивались осенью того года: внезапный отъезд Калигулы, объявление о казни Гетулика, прибытие трех мечей в храм Марса Мстителя, появление Агриппины и, наконец, письмо императора в сенат – не могли не способствовать взрывоопасной атмосфере неизвестности и паранойи.

Полностью последствия неудавшегося заговора для Мессалины и ее растущей семьи станут ясны только по возвращении Клавдия в Рим из Лугдунума. Император, как оказалось, не одобрил участия своего дяди в сенаторской делегации. Его реакция оказалась настолько враждебной, что, как утверждает один из современников, когда Клавдий прибыл, Калигула прямо в одежде бросил его в реку{181}. Это, вероятно, легенда, но ярость Калигулы из-за присутствия его дяди в составе делегации, несомненно, была велика, и, по мнению Светония, в ту зиму в Галлии жизни Клавдия угрожала нешуточная опасность.

Предлагаемое Светонием объяснение реакции Калигулы неубедительно. «Гай был в диком негодовании и ярости, – пишет он, – оттого что к нему нарочно прислали его дядю, словно к мальчишке для надзора»{182}. Хотя чувство, что к нему относятся свысока, возможно, и добавило масла в огонь гнева Калигулы, истинной причиной, вероятно, была связь Клавдия с заговорщиками. Он точно так же приходился дядей Агриппине и Юлии Ливилле, как и Калигуле; при других обстоятельствах – если бы его не игнорировали настолько в семейных кругах и если бы он сопровождал императора в его первоначальном походе на север той осенью, а не остался в Риме – он мог бы легко оказаться замешанным в заговор.

Свое отречение от Клавдия Калигула сопроводил директивой сенату: не оказывать новые почести членам семьи его отца{183}. Смена караула состоялась. Родная семья Калигулы, сыгравшая столь важную роль в создании его имиджа на раннем этапе, пала, и теперь будущее императорского двора было связано с Милонией Цезонией и их дочерью.

Новости о приеме Клавдия в Лугдунуме вряд ли были приняты хорошо, когда по прибытии в Рим он сообщил их своей жене. Мессалина, скорее всего, только что перенесла самый опасный послеродовой период, ее грудь все еще была туго и неудобно перетянута повязками, пропитанными вяжущими средствами для остановки выработки молока, которое уже не было нужно, так как Октавию препоручили кормилице по имени Илария{184}. Мессалине приходилось думать о своем новообретенном положении при дворе и будущем новорожденного. Ее супруг, как она знала, был обязан своим положением, своим престижем – скорее всего, даже своим браком с ней – исключительно благоволению Калигулы. Недавний поворот событий