А потому — он только и делал, что совершал множество быстрых выпадов — в руки, ноги, торс, шею, лицо того противника, на которого у него падал взгляд или было ощущение, что тот не успеет отбить удар и такая тактика начала приносить успех. Как ему говорили — уколы тяжелее увидеть и отбить.

Вскрикнул, получив рану первый. Отскочил, потирая бок и сквернословя, второй.

— Чтобы тебе ослиной мочи напиться!

Теодор не снижал натиска, и не отвечал на оскорбления. Лучшее, что он мог сейчас сделать — оскорбить врага не словом, а действием.

Когда безбородый отвлекся на мельника, ударившего его вновь вилами, Лемк бросился вперёд, отвел клинком выпад ятагана и пропустив руку противника над собой, ударом корзинчатого эфеса рассадил губы и нос противнику. И когда тот, инстинктивно отшатнулся, закрывая рукой лицо, простым, но эффективным рубящим движением ударил по лицу, рассекая мышцы тонкие кости кистей рук.

Однако едва сумел отмахнуться от выпада последнего врага и тотчас был сбит с ног безбородым. И тут уже в ход пошли руки, ноги, ногти, зубы. Вскоре к ним присоединился мельник. И тут уже, после катания по земле, диких криков, пыхтения, дикого ржания возбужденных лошадей ромей и его союзник победили. Безбородый бился как загнанная в угол крыса, но несколько ударов кинжалом в бок и грудь успокоила даже такое бешеное животное.

Во двор выбежала дочь мельника с лампой, плача от ужаса, страха и переживаний за отца. Пока тот успокаивал дочку, Лемк осматривал врагов, ища в них признаки жизни. То один, то другой ещё конвульсивно вздрагивал конечностью, еще корчился в предсмертных судорогах безбородый, но не прошло и минуты, как затих и он.

Все сарацины лежали мертвые в луже крови.

Пришло время считать свои потери. И пока Теодор осматривал свои новые ссадины, болгарская семья прекратила обниматься и причитать. Лемк представил, в каком виде он предстал потрясенному мельнику. Отросшие волосы взлохмачены, в них застрял мусор, рваная одежда испачкана, пылью, грязью и щедро полита кровью. Единственное, что было в хорошем состоянии — это сапоги, да холодное оружие. Кинжал, скъявона, а потом и взятая аркебуза… Вряд ли Теодор подходил под описание воина имперской армии. Скорее уж — душегуб, разбойник. Ну или уж как тут у местных — гайдук, юнак. Хотя они, местные, вроде не все считали их разбойниками.

— Младежо, не знам кой си. Надявам се, че сте ни помогнали по чисти причини. — хрипел он, периодически кашляя, обняв дочку. — Бог вижда, че сте се появили навреме, сякаш самите ангели са ви изпратили. Ти ни спаси от смъртта. Но най — важното-ти спаси нашата чест и добро име. Като уби тези бесни, ти направи не по-малко добро дело! За това всички хора в района ще ви благодарят! Тези злодеи са напълно развързани!

(Перевод: — Юноша, я не знаю, кто ты такой. Я надеюсь, что ты помог нам из чистых побуждений. — хрипел он, периодически кашляя, обняв дочку. — Видит Бог, ты явился вовремя, будто сами ангелы тебя послали. Ты спас нас от смерти. Но главное — ты спас нашу честь и доброе имя. Убив этих бешеных, ты сделал не менее доброе дело! За это все люди в округе скажут тебе спасибо! Эти злодеи вконец распоясались!)

Он всмотрелся:

— Кой си ти и как се казваш? (Кто ты такой и как тебя звать?)

— Ничего особенного я не сделал. Меня зовут Теодор Лемк. Я протодекарх, то есть старший десятник Сицилийской турмы Ромейской империи. Мы воюем с ними. Недавно нашу турму здорово поколотили, и я теперь ищу своих друзей. Тех, кто отступил из боя и ушел к Дунаю, или может быть оказался в здешних лесах да горах.

— Ааа, ромей. — не сказать, что в глазах болгарина добавилось теплоты. Он стал более насторожен. Хотя казалось куда уже, после произошедшего. — Ясно-ясно.

— Могу я у вас остаться, передохнуть? Я бы также не отказался от съестных припасов. Но для начала может спрячем трупы?

У любого местного обычно всегда есть такие укромные местечки, в которых можно спрятать целую кентархию, не то что три трупа. Пришлось поработать ещё заступом и киркой, да и ворочать камни. Однако если кто и вздумает теперь искать пропавших -то это будет гиблое дело.

В холодном ручье они вдвоем с мельником отмылись, а Бильяна постирала из одежды. В жилом помещении мельницы их уже поджидал горячий гювеч (мясное рагу), густая пшеничная каша и подогретые на печи пита (хлебные лепешки).

— Выпей, воин, то доброе вино из Плиске! Сам привозил в прошлом году!

Пока Теодор расправлялся с едой, болгарин ждал. А потом сказал:

— Спасибо тебе еще раз, добрый господин, за помощь! Спас ты нашу честь и жизнь. Но тебе нужно будет утром уйти, и пораньше. Но когда вновь придут новые турки-чалмоносцы, я уже спрячу дочь. А если увидят тебя, то сразу поймут кто ты такой. Не местный ведь ты. Но знай, мельник Радан — твой друг.

(- Благодаря ви отново, добър господарю, за помощта! Спасихте честта и живота ни. Но ще трябва да си тръгнеш рано сутринта. Но когато новите турци-тюрбани дойдат отново, вече ще скрия дъщеря си. И ако те видят, веднага ще разберат кой си. Не си местен. Но знайте, мелничарят Радан е ваш приятел.)

В одном из углов ему соорудили мягкую постель, и Теодор, доверившись этим людям, моментально уснул. Это был первый раз уж точно за год, когда он спал в месте, в какой-то мере абсолютно мирном. Не казарма, не сооруженное и обустроенное своими руками жилище. Пахнущее хлебом помещение навевало воспоминание о церкви, в которой Теодор с друзьями прожил не один год.

На дорогу ему собрали большую торбу: лепешки-пита, полотняный мешочки крупы и муки, соли, немного сушеной рыбы и вяленого мяса. Этого должно было хватить не на один день пути.

Из добычи с «чалмоносцев» он практически ничего не взял. Очень хотелось взять всё оружие, но унести его Теодор бы не смог. Вернее смог — но не далеко. Взял лишь половину монет из кошелей (там в общем и было чуть более сотни акче, да несколько западных имперских талеров — в запас тем, что сохранились в собственном поясе: несколько золотых, да с десяток талеров), запас пороха, пыжей и свинца побольше, чтобы и охотой можно было прожить какое-то время. Поменял и аркебузу