места, к домам, полям да садам. Эти земли были лакомым кусочком для любых захватчиков, несмотря на горы, выступающими природными укреплениям в некоторых местах. Только в некоторых, так как значительная часть страны была представлена равнинами. Здесь было много одиноких хуторов, мельниц, террасных полей, где растили розы, пшеницу, виноград. Хотя сами войнуки говорили Теодору, что болгары давно приучились не попадаться на глаза сарацинам без нужды, подобно собаке, которая в любую минуту ожидает пинка.

Обычно болгары тихо и мирно жили в соседстве с турками- если, конечно, они выполняли все ограничения и что они вовремя платили все налоги, а на все вопросы отвечали со смирением и к ответу ещё добавляли взятку. Но всегда было достаточно было малейшего повода, чтобы вызвать ярость исмаилитского фанатизма, который испепелял окрестности как лава, оставляя после себя лишь слезы, тела убитых и пепел жилищ. Никто не мог гарантировать местным жителям жизнь и безопасность имущества от господ. Не раз бывало, что вышедшего в поле на работу крестьянина находили с раскроенной головой, а местных женщин в городах похищали идущие мимо сарацины для своих утех или чтобы продать в рабство, потому как у них закончились деньги. И если родичи жаловались на сарацин, их дома могли сжечь в случайную ночь. Или же — отправиться на галеры.

Он так задумался, что чуть не переломал себе ноги, поскользнувшись на камнях. Что же, если он сломает себе шею или ногу, то не сможет принять в этом никакого участия. А это Теодора не устраивало.

Сколько он не оглядывался — никто из сарацин не гнался за ним. Рядом вообще никого не было. Отсутствие людей давало ощущение небывалой свободы воли.

От ходьбы и свежего воздуха молодой организм начал требовать пищи. Только сухарей и мяса больше не было. Чем дальше — тем больше сводило болью желудок. После пережитых опасностей тело требовало награды, питания для заживления всех ссадин и синяков, ему нужно было топливо, чтобы поддерживать тепло в организме.

Высматривая по пути следы зверей, мечтал и о том, чтобы зверье тут было совсем непуганным. В мечтах он руками ловил зайца, и запекал его на углях. Да даже если выйдут волки — то он готов был вступить в схватку с парочкой из них, а одного позже -непременно съесть. А можно ещё у болгар взять немного хлеба, если встретит их. Вернее, не если — а когда. Он прямо осязал во рту этот хлеб, грубый и очень вкусный. Круглые плоские хлебы выпекали на противнях над углями, а потом подвешивали к потолку — от мышей, наверное, и накрывая тканью, чтобы они не черствели.

Слюна от таких мыслей ещё сильнее разъедала урчащий живот.

По пути ел ягоды из тех, что знал (а знал немного). К тому же — весна… Ягоды только из тех, что за зиму не съели птицы и прочие звери. Потому — шиповник, скукоженные ягодки с колючих кустов, что нещадно рвали одежду. От зерен начали болеть язык, губы и небо. Позже наткнулся на вроде как заброшенный сад. Там он наелся остатками кислющих сморщенных груш, от которых сильно разболелся живот.

В саду он и провел вечер, не рискуя разжигать огонь, так как вокруг лес был весьма редким, а невдалеке им была замечена дорога. Солнце уже довольно быстро клонилось к горизонту. В углу старой осыпанной ограды он соорудил себе лежанку, где и попытался уснуть. Не слишком успешно: головой все еще владел образ пережитого сражения, в котором полегло столько добрых людей. Во сне прямо на него мчалась вражеская конница, а он стоял против них один с пикой наперевес.

В холодном поту он проснулся, сдерживая крик. Но глухой стук копыт никуда не делся — вместе с ним доносился уверенные голоса нескольких мужчин. Ромеи то были, латиняне или сарацины — было не разобрать.

Теодор думал, что сейчас несколько всадников проскочут дальше, и в общем так и было. Только всадники удалились совсем недалеко.

Стараясь как можно меньше шуметь ветками и прочим природным мусором под подошвами, он двинулся в сторону голосов.

И удивился. Он не дошел футов семьсот — восемьсот до довольно большого каменного строения, в котором светилось одно окошко неровным светом маленькой лампады.

Местные! А где местные, то там наверняка есть хлеб, мясо, сыры (пусть даже брынза, которая Теодору не слишком пришлась по вкусу), молоко, творог…

Лемк успел увидеть, как всадники привязали коней и громко постучали в дверь. Им никто не открыл, а огонек дрогнул, будто рядом с ним кто-то прошёл.

Снова раздался стук в дверь, уже чем-то железным, кто-то из мужчин крикнул гневно, залаяла собака. Спустя какое-то время вышел худой мужчина, что-то невнятно говоря в свое оправдание и кланяясь до земли. Ну это точно был болгарин.

Теодор уже подобрался достаточно близко, чтобы рассмотреть всадников внимательнее. В восточной одежде они конечно выглядели как сарацины, но говорили не на своём языке. Да и были это высокие, худощавые люди. У самого главного не было бороды и усов, что редко встречалось среди этого народа.

Когда они все вместе вошли внутрь, то Лемк, оглядевшись и не обнаружив ни других людей, ни других строений (кроме нескольких явных сараюшек), Теодор, пригибаясь, осторожно отправился к строению по дуге, обходя лошадей. Он уже был научен, что они бывают более чуткими чем псы и могут предупредить своих хозяев. А Теодору хотелось первым делом, не заявляя о себе, взглянуть на них поближе. Или хотя бы послушать.

Обойдя коновязь, Теодор осторожно заглянул в оставшуюся открытой дверь.

В первую очередь в свете светильника он рассмотрел убранство здания, которое оказалось мельницей. Местный, соответственно -мельник, оказался довольно рослым мужиком, просто, когда он гнул поклоны этого было не рассмотреть. Его лицо было мертвенно бледным, а лицо блестело от пота.

— Чего не открывал так долго, мельник? — спросил безбородый. Говорил он на вполне понятной смеси местных языков.

Мельник что-то несвязно отвечал, и был, на взгляд Теодора, немного нервным.

— Наверняка кого-то прячешь… — не унимался безбородый.

— Никого нет! — слишком поспешно ответил болгарин.

— Признавайся, свинья! Прячешь шакальих выродков удравших с Вите?

А в это время из темноты вышел ещё один из прибывших, держа за руку молодую босую девушку в грубом сукмане. Совсем молоденькая, она смотрелась под одним углом освещения сущим ребенком, а под другим — девицей на выданье. Простое платье не могло скрыть красоту девушки и Теодору было понятно, почему мельник её прятал.