— Ну вот, очередное водохранилище! — услышаля. — Эти фашисты, мало того что воспитывают из нас усердных богомольцев,хотят заставить нас плескаться в воде, как лягушки.[24]

— Добрый день, вы меня помните? — спросил янегромко.

Попрошайка поднял взгляд, и его лицо расплылось в улыбке:

— Хвала моим очам! Что новенького, друг мой? Не хотители глоток вина?

— Сегодня угощаю я, надеюсь, вы не страдаетеотсутствием аппетита?

— Ну, от хорошей марискады[25] я бы неотказался, но, впрочем, готов подписаться на все что угодно.

По пути к книжной лавке Фермин Ромеро де Торрес поведал мнео невзгодах, которые выпали на его долю за последние недели, и все ради тогочтобы избежать всевидящего ока госбезопасности, но прежде всего — своейперсональной немезиды в лице инспектора Фумеро, история его столкновений скоторым, судя по всему, составила бы не один том.

— Фумеро? — переспросил я, вспомнив имя солдата,который расстрелял отца Клары Барсело в крепости Монтжуик в начале войны.

Побледнев от ужаса, бедолага молча кивнул. После многихмесяцев, проведенных на улице, он был голоден, немыт и вонюч. Бедняга не имелни малейшего представления о том, куда мы направляемся, и я прочел в еговзгляде нарастающую тревогу, которую он пытался скрыть за несмолкаемойболтовней. Когда мы приблизились к нашей лавке, попрошайка стрельнул в меняобеспокоенным взглядом.

— Проходите, пожалуйста. Это лавка моего отца, я хочувас с ним познакомить.

Бродяга был как комок нервов, очень грязный комок.

— Нет, ни в коем случае, я не при параде, а тутдостойное заведение, как бы мне вас не оскандалить…

Отец приоткрыл дверь, оценивающим взглядом оглядел нищего ибросил быстрый взгляд на меня.

— Папа, это Фермин Ромеро де Торрес.

— К вашим услугам, — произнес бродяга дрожащимголосом.

Отец сдержанно улыбнулся и протянул ему руку. Нищий неотважился пожать ее, устыдившись собственного вида и своих грязных рук.

— Послушайте, я, пожалуй, пошел, а вам счастливооставаться, — пробормотал он.

Отец осторожно подхватил его под руку:

— Ни в коем случае, сын сказал, что вы пообедаете снами.

Бродяга смотрел на нас с испугом, затаив дыхание.

— Почему бы вам не подняться и не принять горячуюванну? — спросил отец. — А потом, если захотите, мы можем пройтись доКан-Соле.[26]

Фермин Ромеро де Торрес понес бессвязную околесицу. Отец непереставая улыбался, волоча его вверх по лестнице, в то время как я запиралмагазин. После долгих уговоров, применяя тактику, основанную на обманепротивника, и отвлекающие маневры, нам удалось засунуть его в ванну, заставивснять лохмотья. Голый, он напоминал фотографию голодающего времен войны идрожал, как ощипанный цыпленок. На запястьях и щиколотках виднелись глубокиевмятины, а на теле — уродливые шрамы, на которые больно было смотреть. Мы с отцомв ужасе переглянулись, но промолчали.

Бродяга позволил себя помыть, все еще дрожа от испуга, какребенок. Подыскивая ему в сундуках чистое белье, я слышал, как отец говорил сним, не умолкая ни на секунду. Наконец я нашел давно не ношенный отцовский костюм,старую рубаху и смену белья. Из того, что мы сняли с бездомного, даже обувь ита в дело не годилась. Я выбрал ботинки, которые отец не надевал, потому чтоони были ему малы. Лохмотья, включая подштаники, отвратительного вида и запаха,мы завернули в газету и отправили в помойное ведро. Когда я вернулся в ванную,отец сбривал у Фермино Ромеро де Торреса многодневную щетину. Бледный,пахнувший мылом, он как будто сбросил лет двадцать. Мне показалось, они успелиподружиться. Возможно, под расслабляющим воздействием соли для ванн бродягадаже раззадорился.

— Вот что я вам скажу, сеньор Семпере, если бы судьбане вынудила меня делать карьеру в сфере международной интриги, я навернякапосвятил бы жизнь гуманитарным наукам. Вот это — мое. В детстве я был одержимпоэзией, желал славы Софокла и Виргилия, от высокой трагедии и древних языков уменя до сих пор мурашки бегут по телу, но мой отец, да упокоится он с миром,оказался грубым невеждой, желавшим, чтобы хотя бы кто-то из его детей поступилна службу в жандармерию. Ни одну из моих шести сестер не приняли в гражданскуюгвардию, несмотря на излишнюю растительность на лице, которая всегда отличалаженщин нашего рода по материнской линии.[27] На смертном одремой родитель взял с меня клятву: я поклялся, если не надену треуголку,[28] стать государственным служащим, а свои поэтические амбициинавсегда оставлю. Я человек старой закалки, для таких, как я, слово отца —закон, даже если отец — осел, вы ж меня понимаете. Однако не подумайте, будто вгоды моей богатой приключениями службы я перестал оттачивать свой ум. Я многочитал и до сих пор могу процитировать по памяти отрывки из пьесы «Жизнь естьсон».[29]

— Давайте-ка, сеньор, наденьте эту одежду, а чтокасается вашей эрудиции, здесь в ней никто не сомневается, — сказал я,приходя на помощь отцу.

Взгляд Фермина Ромеро де Торреса светился благодарностью.Сияя, он вылез из ванны. Отец обернул его полотенцем. Нищий рассмеялся отудовольствия, почувствовав прикосновение к телу мягкой чистой ткани. Я помогему облачиться в нижнее белье, которое было на несколько размеров больше, чемнадо. Отец снял с себя ремень и отдал его мне, чтобы я мог подпоясатьпопрошайку.

— Ну вы просто картинка, — сказал папа. —Правда, Даниель?

— Да вас можно принять за киноартиста.

— Ну что вы, я уже не тот. В тюрьме потерял своигеркулесовы мышцы и с тех пор…

— По мне, так вы вылитый Шарль Буайе по осанке, —возразил отец. — К слову, у меня к вам есть одно предложение.

— Для вас, сеньор Семпере, я, если надо, убить готов.Только назовите имя, и рука моя не дрогнет.