— А я уж было подумал, что той ночью, ну, когда вамдосталось…

— Если бы дело было только в этом…

Фермин как будто понял, что я хотел сказать, и сочувственноулыбнулся:

— Что ж, не беда, ведь самое интересное в женщинах —открывать их. Каждый раз — будто впервые, словно прежде ничего не было. Тыничего не поймешь в жизни, пока впервые не разденешь женщину. Пуговица запуговицей, словно в зимнюю стужу очищаешь обжигающий маниок. Э-эх…

Через несколько минут на экране появилась Вероника Лейк, иФермин весь вытянулся, глядя на диву. Дождавшись эпизода, в котором она не былазанята, Фермин заявил, что отправляется в буфет, дабы восстановить запасышоколада. После месяцев голодной жизни мой друг утратил чувство меры, но из-засвоих бесконечных переживаний сохранил болезненный, истощенный вид человека,пережившего войну. Я остался один, не особенно следя за сюжетом. Сказать, что ядумал о Кларе, было бы неверно. У меня перед глазами было лишь ее тело, потное,трепещущее от наслаждения под грубыми ласками учителя музыки. Я отвел взгляд отэкрана и лишь тогда заметил, что в зал вошел еще один зритель. Он сталпродвигаться к центру и устроился передо мной, на шесть рядов впереди. Вкинотеатрах полно одиноких людей, — подумалось мне. Таких, как я.

Я попытался восстановить нить событий, разворачивавшихся наэкране. Герой-любовник, детектив, циничный, но с добрым сердцем, объяснялкакому-то второстепенному персонажу, почему такие женщины, как Вероника Лейк,погибель для честного мужчины, но все-таки ему ничего другого не остается, какбезответно любить, страдая от их коварства и предательства. Фермин Ромеро деТоррес, который со временем сделался настоящим знатоком кино, называл подобныекартины «историей о богомолах». Он считал их женоненавистническими фантазиями,предназначенными для конторских служащих, страдающих запорами, а также дляскучающих престарелых святош, мечтающих пуститься во все тяжкие. Я улыбнулся,представив себе, какими комментариями разразился бы, глядя на экран, мой друг,не позволь он сейчас себе обольститься прилавком со сластями. Но в то жемгновение улыбка стерлась с моих губ. Зритель, только что севший впереди,внезапно обернулся и пристально на меня посмотрел. Дымный луч кинопроекторапронзал сумерки зала — поток мерцающего света, сотканного из причудливых линийи пляшущих пятен. Я сразу узнал в незнакомце человека без лица. То был Кубер.Его глаза, лишенные век, отливали сталью, улыбка без губ пугающе кривилась втемноте. Мое сердце словно сжали ледяные пальцы. На экране разом заиграломножество скрипок, раздались крики, выстрелы; картинка погасла. На мгновениезал погрузился в густой мрак, и я слышал только пульсацию крови в висках. Когдана экране вновь появилось изображение и тьма в зале рассеялась впурпурно-голубом тумане, человек без лица исчез. Обернувшись, я увидел егосилуэт: двигаясь по проходу, он столкнулся с Фермином Ромеро де Торресом,возвращавшимся со своего гастрономического сафари. Фермин сел в кресло рядом сомной, протянул мне шоколадку и осторожно посмотрел на меня:

— Даниель, у вас лицо белее бедра монашки. С вами все впорядке?

Над рядами кресел пронеслось едва уловимое дуновение.

— Странно пахнет, — заметил Фермин Ромеро деТоррес. — Будто кто-то пернул, то ли нотариус, то ли стряпчий.

— Нет, это запах горелой бумаги.

— Возьмите лимонный леденец. Он от всего помогает.

— Не хочется.

— И все же оставьте его себе. Никогда не знаешь, изкакой неприятности может вытащить лимонная карамель.

Я запихнул леденец в карман и до конца фильма оставалсябезучастен как к Веронике Лейк, так и к жертвам ее роковых чар. Фермин Ромероде Торрес целиком погрузился в созерцание, поглощая свои шоколадки. Когда вконце сеанса зажегся свет, мне показалось, будто я пробудился от дурного сна, ихотелось верить, что тот призрак из кинозала был лишь игрой воображения,болезнью памяти, хотя тот краткий взгляд успел многое мне сообщить. Он не забылобо мне и о нашей встрече.

Появление в нашей лавке Фермина не замедлило сказаться: уменя появилось гораздо больше свободного времени. Если Фермин не был занят розыскомкакой-нибудь редкостной книги по заказу одного из наших клиентов, он посвящалвсе свое время обустройству магазина, разработке стратегии торговли,совершенствованию рекламы и витрин, с помощью проспиртованной тряпицы наводяблеск на корешки книг. Что до меня, то я пытался посвящать освободившиеся часытому, чем пренебрегал в последние годы: тайне Каракса, но главное — моему другуТомасу Агилару, по которому здорово успел соскучиться.

Томас производил впечатление юноши замкнутого и нелюдимого;люди побаивались его слишком серьезного и даже угрожающего вида. Он обладалтелосложением борца, плечами гладиатора и тяжелым проницательным взглядом. Мыпознакомились с ним много лет назад во время драки, которая случилась в самомначале моего пребывания в иезуитской школе Каспе. Дело было так. После уроковза Томасом зашел отец в сопровождении важной девицы, которая оказалась егосестрой. Я отпустил какую-то дурацкую шутку в ее адрес и глазом не успелморгнуть, как Томас Агилар обрушил на меня град ударов, о которых я не могзабыть еще добрую неделю. Томас раза в два превосходил меня по габаритам, силеи свирепости. В той дворовой дуэли в окружении детей, жаждавших кровавогозрелища, я потерял зуб и приобрел новое представление о пропорциях. Я не сказални отцу, ни учителям, кто так меня отметелил, равно как не сообщил им о том,что папаша моего противника с наслаждением наблюдал за побоищем, улюлюкаявместе с учениками.

— Я сам виноват, — сказал я, закрыв тему.

Три недели спустя на перемене Томас подошел ко мне. Япомертвел от страха. Теперь он меня точно прикончит, подумал я. Он начал что-тобормотать, и вскоре я понял: единственное, чего он хочет — извиниться за драку,потому что понимает, что бой был неравным и несправедливым.

— Да это я должен просить у тебя прощения за то, чтотак вел себя с твоей сестрой, — ответил я, — и сделал бы это ещетогда, но ты разбил мне челюсть, прежде чем мне удалось сказать хоть слово.

Томас пристыженно потупился. Я уже заметил, как неприкаянноэтот тихий и молчаливый верзила бродит по аудиториям и коридорам школы. Всеребята — и я первый — его боялись; с ним избегали говорить и даже встречатьсявзглядом. Отводя глаза, чуть ли не дрожа, он внезапно спросил меня, не хочу лия стать его другом.

Я сказал, что хочу. Он протянул мне руку, и я ее пожал. Егопожатие было слишком крепким, но я стерпел. В тот же день Томас пригласил меняк себе домой на обед, отвел в свою комнату и показал коллекцию странныхмеханизмов, собранных из рухляди и никчемных деталей.

— Это я сам сделал, — гордо пояснил он.

Я так и не смог уразуметь, что бы это могло быть, нопромолчал и восхищенно кивнул. Мне показалось, что одинокий верзила создал себедрузей из меди и жести, и я был первым, кому он их представил. То была еготайна, Я рассказал ему о своей матери, о том, как мне ее не хватало. Когда мойголос задрожал, Томас молча меня обнял. Нам тогда было по десять лет. С тогосамого дня Томас стал моим лучшим — а я его единственным — другом.