эта была на два очка! Да и все соседи по двору, по которому и днём бегали бездомные кошки и не обращавшие на них ровно никакого внимания крысы, все жили так же, не лучше и не хуже.

Рождение сына для Зины, с которой перед самыми родами зарегистрировался в ЗАГСе муж, было как бы обещанием новой, прекрасной жизни, залогом её! Да и сын родился красивым, смотревшим на всех печальными глазами, младенцем.

Он рос, и она радовалась вопреки всему – попрёкам и побоям мужа, извечной нехватке денег, от аванса до получки, а то от получки до аванса…

Жизнь полегчала, как стала она кастеляншей. Начальство проворачивало всякие «дела» с бельём (наволочки, пододеяльники, простыни, одеяла и прочее, как обычно в СССР дефицитное), и ей понемногу доставалось от «навара». А Зина умела радоваться и малому, ей ли перебирать да чем-то брезговать, сироте деревенской? А что и приласкать её некому, что ж видно достался ей такой удел!

Зато сына она баловала да ласкала без меры, и он к ней был сильно привязан.

И муж устроился рабочим на пищевкусовую фабрику, и потому приносил домой горчицу и уксус, и не только. Иногда и очень редкие приправы и пряности, и желатин, и хмели-сунели, и киндзу, и невесть откуда взявшуюся аджику…

В общем, жили!

Может, никогда бы ни о чём подобном бы и не думалось, да началась эпоха массового жилищного строительства, переселений из подвалов и полуподвалов, домов в аварийном состоянии… Образовывались жилищные кооперативы, возникали целые «спальные» микрорайоны.

И Зина неожиданно встрепенулась. Не от жизни, конечно, с тираном-мужем и с избалованным, капризным и нервным сыном, а от неизвестно кем и как посеянных надежд… Эти надежды, вернее надежда, брезжила перед нею светлой, просторной, со всеми удобствами, квартирой! И соседей, угрюмых и обозлённых, забившихся в свои конуры, она смогла «ею» тоже «заразить».

И пошло: сначала это был жилотдел райисполкома; на этом уровне вроде бы добились некоего торжества справедливости; признали все их дворовые строения, построенные ещё в середине девятнадцатого века, во-первых – аварийными, а во-вторых, не соответствующими современным санитарно-гигиеническим нормам, и в-третьих, некоторые квартиры, особо в землю вросшие – полуподвальными!

Но это было и всё! Ни о каком переселении в другие квартиры и речи не было. По мнению начальства: «в этих трущобах ещё можно жить!»

И тогда она составила письма для горжилотдела, позже в подобный отдел облисполкома, и выше, и выше, выше…

Однако срабатывал один и тот же механизм: куда б ни были направлены письма, прошения, жалобы, возвращались все они опять таки в жилотдел райисполкома, в котором и жильцы и в особенности она прослыли пасквилянтами, жалобщиками и сутяжниками. Зина сроду и сло́ва такого не слыхивала!

Как-то заглянул к ней участковый и как бы между прочим намекнул, что если она не прекратит свою «писанину» и других на это подбивать, то он её дорогого сыночка или на «малолетку» отправит, то бишь в зону для малолетних преступников, или ещё чего похлеще придумает.

Ведь сын, её единственное утешение, не хотел учиться, да и не давалось оно ему никак, учение это! И наверное потому вечерами, а иногда и целыми ночами пропадал он где-то вместе с дружками.

Сын объяснил ей, что все – его, отца и её мучения да беды от Советской власти! Зина только и охнула: «Точно!»

Сын же и приучил её к приёмнику, «голоса» слушать. Она слушала – и верила и не верила тому, что передавали по «ним». Только думала: «До чего же счастливые люди! Они родились “там”! И потому могут и петь, и смеяться, как дети, а наши дети от рождения – старики!»

Когда же в конце еженедельной музыкальной программы пелось: «Сева Новгородцев, город Лондон, Би-би-си», то отчаянно завидовала она этому незнакомому Севе, который сумел сбежать, как-то умудрился, исхитрился сбежать из СССР. Теперь хорошо ему было пропевать оттуда, из как будто на другой планете существовавшего Лондона.

Ещё мечталось ей, как бы добраться «туда», на самый верх, тогда б, вероятно, и закончились бы её мытарства, и очутилась бы она в квартире! На почту, советскую почту, надеяться было нельзя, это она знала точно! Письмо адресованное «наверх» и пределов бы городских не покинуло б! Ведь только маленьким детям было неведомо, что письма, а особенно в инстанции, вскрываются, читаются, копируются…

Несмотря на «просвещение» «вражьими голосами» она всё же переживала из-за Брежнева. Ей было стыдно за него, неловко от его смутно-спутанной речи, особо, если за границей он выступал. Жалко его было! Да и члены Политбюро ЦК КПСС и кандидаты в члены нравились ей, по портретам, конечно. Аккуратные, все в галстуках, да с горделивой посадкой головы: только двое смущали её – Суслов, своей, до измождённости, худобой (верно от злости такой, решила она), да Ю.В.Андропов змеиной пристальностью взгляда. «Во, если б живьём посмотрел, то и не знаю, чего б со страху не случилось», – думала она.

Когда бывало, задумывалась она об Андропове, да о письме в Кремль, то чувствовала, как по хребту бежит холод.

Дома завелось такое – каждый вечер муж распивал водку, но теперь уже на пару с сыном, и распевал песни, аккомпанируя себе на перевязанной алым бантом гитаре. Осовело пуча глаза, он говорил жене: «Это не простая гитара, это Соколовского гитара! Да что ты – шпонь деревенская понимаешь?! Эх, ты! Мне она от отчима досталась – мещанина города Курска Николенко!»

Не имея музыкального слуха, но обладая зычносильным голосом, муж пел много песен, известных и не очень, но больше всех Зина пугалась одной: «Лучше бы я в море утопился, а потом совсем сошёл с ума…» Ужасаясь и недоумевая от нелепости, она пыталась и не слушать, затыкая пальцами уши: «Как же можно было утопиться, ведь утопленники уже с ума не сходят?!»

Съезды КПСС, пленумы ЦК, съезды Верховного Совета СССР проходили один за другим, а она всё не могла перебороть ни собственного страха, ни уговорить, тоже со страху одуревших соседей написать (с ними ведь тоже была проведена «профилактическая» работа, да они про это помалкивали).

Умерли и Кощей-Суслов, и жалкий Брежнев, и грозный Андропов, и калечный Черненко. Пришёл им на смену улыбающийся, с метиной на залысине, Михаил Горбачёв. А она всё медлила, хоть страх с годами убывал.

И вот, наконец, и она, и соседи решились и написали письмо в Президиум съезда народных депутатов!

Кум, поехавший в Москву за «продовольствием», на центральном почтамте отправил заказное письмо с уведомлением о вручении. Уведомление вернулось,